Лох
Шрифт:
Работала она медсестрой в Боткинской больнице, третий год безуспешно пыталась поступить в медицинский институт, и, размышляя о превратностях судьбы, сведшей троих незадачливых абитуриентов (он и себя уже относил к их числу), Тезкин думал о том, что, если бы это хоть на каплю зависело от него, он отдал бы половину своих лет за то, чтобы она поступила и была счастлива. Однако Козетта, похоже, надежду эту похоронила, к своим неудачам относилась беззаботно, и они втроем гуляли по Москве, а когда не хватало денег на бар, шли в музеи, на выставки, в мемориальные квартиры, о существовании которых Тезкин раньше и не подозревал. Потом они провожали ее в далекий,
Однако не прошло и месяца, как Левушка высох, почернел и стал глядеться настоящим поэтом- Он перестал ходить к репетиторам и готовиться к экзаменам и жутко скандалил на этой почве с мамашей, сурово предупреждавшей его, что вот попадет в армию, дурь-то у него повыбьют. Лева вопил, что она погрязла в мещанстве и ничего не смыслит в человеческой душе, после чего звонил Тезкину и безнадежно упавшим голосом уверял, что покончит с собою.
Слова его падали на благодатную почву. Больше всего на свете боявшийся и всюду чувствующий дыхание Танатоса, Тезкин терпеливо выгуливал друга по аллейкам Автозаводского сквера, утешал его, уверял, что все образуется и настоящая любовь прекрасна сама по себе. Голдовский успокаивался, впадал в пространные монологи, читал новые стихи и жаловался среди прочего, что журналы его отвергают, а родичи склоняют поступать в иняз, где у тетки есть блат. Он же идти туда совершенно не хочет и ни на что не променяет университет — единственное достойное его место, — пусть даже он снова не поступит в это лето и пойдет, как и Тезкин, в армию, — это хорошая школа для будущего писателя. И, пока он все это говорил, Тезкин ловил себя на ужасной, но сладкой /мысли: он был безумно рад в душе. что у Левы ничего не получается с Катериной, и желал бы, чтобы так было и впредь. Однако это слишком расходилось с чувством товарищества и угрозой Голдовского свести счеты с жизнью. Бедняга мучился, разрываясь между любовью и долгом, не зная, чему все-таки отдать предпочтение.
— Как ты думаешь, она девушка? — вдруг вывел его из задумчивости Лева.
— В каком смысле? — не понял Тезкин.
— В прямом, — вздохнул Голдовский.
3
Прошла слякотная московская зима. В апреле Тезкину исполнилось осьмнадцать лет, он только чуть-чуть опоздал к первым в своей жизни выборам, а на душе у него делалось все тревожнее и смутнее. Он томился любовью к Катерине, но в отличие от Левы ему даже некому было пожаловаться. Благородство мешало действовать самому, хотя с детства развитая интуиция, замещавшая Тезкину все интеллектуальные способности, подсказывала, что его шансы были значительно выше.
Однако, сделав выбор в пользу благородства, Тезкин решил удалиться и не вмешиваться в эту историю, но, словно разгадав его намерение, история вмешалась сама. Однажды вечером ему позвонила Левина матушка и раздраженно, как она всегда с ним разговаривала, не без оснований находя влияние Тезкина на сына дурным, спросила:
— Слушай. Саша, может, предложить ей денег?
— Каких денег?
— Каких, каких? Самых обыкновенных. Как ты думаешь, сколько это будет стоить?
— Что? Чтобы она оставила его в покое? — догадался наконец вспомнивший собственный опыт Парис.
— Да
Тезкин несколько секунд тупо слушал гудки отбоя и поскольку имел богатое воображение, то живо представил бесцеремонную Татьяну Павловну, делающую гнусное предложение ангельской Катиной душе.
Не зная толком, что он скажет, Тезкин набрал номер Кати.
— Санечка, — пропела она, — ты ли это?
— Я, — ответил он храбро и запнулся.
— Что же это приключилось такое, что ты мне звонишь? — засмеялась она.
Голос ее показался ему таким бесхитростным, что уже готовый разоблачить коварные происки Тезкин пробормотал:
— Так просто.
— Жаль. Я думала, ты по мне соскучился и хочешь куда-нибудь позвать.
— А ты можешь?
— Тезкин, Тезкин, — вздохнула она, — и что только твой приятель плел мне про твои амурные истории? Ну мыслимое ли дело быть в твои годы таким тютей?
— Я не тютя. Я не знаю, как быть с Левой.
— Санечка, Леве надо готовиться в институт. Не беспокой его, пожалуйста, по пустякам.
В последующие полчаса, покуда Тезкин гладил брюки и чистил ботинки, сердце его билось так, словно он первый раз шел на свидание. Всю маету и тоску весенних месяцев, тягостных мыслей о собственной никчемности как рукой сняло. Он выскочил из квартиры, сунул по дороге руку в почтовый ящик. и среди нескольких партийных газет, которые выписывал Иван Сергеевич, выпал небольшой листок. Саня поднял его и прочел: «На основании Закона о всеобщей воинской обязанности…»
Буквы запрыгали у него перед глазами, он торопливо сунул повестку в карман и понесся дальше. Сейчас даже этот листочек не мог испортить ему настроение.
Однако когда на Рождественском бульваре под голыми ветками деревьев он, немножко рисуясь, как все мальчишки, небрежно сказал, что уходит в армию, Козетта побледнела. А у Тезкина, покуда они брели по бульварам и в каких-то двориках целовались, сделался в голове туман. Он не мог представить, что через несколько дней ничего этого не будет: ни грязных московских улиц, ни старых домов, ни бульваров с прошлогодними листьями, ни пенсионеров на лавочках, ни уж тем более спутницы, не отпускавшей его руки и шедшей с ним так легко и просто, хотя еще вчера скажи ему кто-нибудь об этом, он счел бы эти слова горькой насмешкой. На Тургеневской площади Тезкин предложил:
— Может, в бар зайдем напоследок?
— Нет, — ответила Козетта решительно и печально, — хватит с тебя баров. Мы с тобой сейчас в другое место пойдем.
— Куда?
— Подожди, увидишь.
Они перешли площадь и за углом дома, на котором висела доска, сообщавшая о пребывании в этих стенах Надежды Константиновны Крупской, свернули к высоченной церкви, построенной еще мин херцем Алексашкой Меншиковым, в безумстве своем чаявшим переплюнуть Ивана Великого.
Народу в храме было довольно много, и они остановились в притворе, украшенном внутри игривыми ангелами.
— Лоб-то перекрести, — прошептала Козетта.
— Да ну, неудобно как-то.
— Чего тебе еще неудобно? — сказала она сурово, но в платочке, повязанном перед тем, как они вошли, лицо ее было настолько милым, что Саньке захотелось прямо здесь, невзирая на строгие взгляды на образах, расцеловать ее. А там гори все синим пламенем — армия, не армия, какая к черту разница!
— Пойди свечку поставь.
— Я комсомолец.
— Ты думаешь, тебе это чем-нибудь там поможет? — прошипела она, подталкивая его к свечному ящику.