Лолиты

Черновецкий Вадим

— Ну да, а что? — спросил Денис несколько настороженно.

Возможно, он жалел о том, что позволил себе столь откровенный, красивый и несколько возвышенный пассаж. Возможно, он боялся, что я не пойму его и буду над ним смеяться. Но у меня даже в мыслях такого не было. Я хотел спросить его совсем о другом:

— Что, неужели ты чувствовал всё это в пять лет?

— Ну, вряд ли я называл это именно так, но чувствовал — да, это точно. Думаю даже, что еще острее и глубже. У кого-то я читал, что дети и старики — особые люди, потому что и те, и другие удивительно близки к смерти. У первых смерть позади, у вторых — впереди. Они могут и не замечать ее, и не думать о ней, но все их действия, поступки, слова, чувства,

мысли окрашены ее близостью. Оттого старики порой странно безразличны и отрешенно мудры, а дети — всему удивляются. Первые знают, что ОНА скоро, что она другая, что там всё по-другому и постепенно начинают жить ею, переставая жить жизнью. Дети же, выкупавшиеся в этой черноте или в этом инобытии, забывшие всё из своих прошлых жизней или из небытия, если прошлых жизней у человека не существует, до сих пор не могут привыкнуть, — дети поражаются тому, что этот мир вообще есть, что он именно такой, что они в нем есть и тоже именно такие, что у них именно две ноги и две руки и так далее. Что есть в мире травы, деревья, цветы, что есть небо и воздух, что мы всё время дышим, даже ночью, и что-то в нас сжимается и стучит, — сердце, легкие — само, само, но мы сильно от этого зависим. Что мы и тело, поедающее продукты земли, и дух, впивающий книги, и солнце, и музыку, и любовь.

— В красках представляю себе карапуза, сидящего на горшке и удивляющегося всему этому, — скептически заметил я. — А под рукой, рядом с погремушкой, сочинения по онтологии, гносеологии, этике, эстетике и экзистенциализму.

— Да, картина прекрасная. Но дети в этом плане еще прекраснее. Они не вытягивают всё это из книг — они носят это в себе. Хоть и не осознают. Но постепенно они теряют это смутное, хоть и сильное чувство. Оно просто уходит из них, потому что они взрослеют.

— Как это так?

— Они, к примеру, учатся убирать утром постель, забывая удивиться тому, что есть этот мир, что есть они в нем, что есть день и есть ночь, сон и пробуждение, что есть сама эта постель, что она материя, но мысль о ней — дух. Они учатся убирать постель, но забывают всё остальное, что знали почти с рождения, — вот в чем всё дело.

— А если напомнить?

— Почти всегда бесполезно. На бессознательном уровне это дается почти всем, как глаза, руки, ноги. Но вывести это на уровень сознания способны лишь немногие. Тут действительно нужна огромная чуткость восприятия или мощная философская закваска, а лучше всего и то и другое. А у многих ли это есть?

— Кстати, — сказал я. — А не находишь ли ты в своей истории определенный смысл? Ну то есть нет, про смысл ты уже вроде сказал, что находишь. Я имею в виду: некоторую закономерность. Некоторую, если угодно, странную справедливость, что ли.

— Ты о чем?

— Сейчас объясню. Ты вот говорил, что закон и мораль ты тогда не признавал, а нравственность вроде как уважал.

— Ну да, и что?

— А то, что судьба как будто судила тебя по твоим же собственным законам. Пока ты преступал только закон и мораль, то есть пока ученики твои были на всё согласны, тебе всё, в общем-то, сходило с рук. В случае с Максимом тебя защищала дверь. В случае с Лёшей — везение. Затем, в дни перед последним твоим походом с Лешей на крышу, он уже вроде бы начал сомневаться в том, что ему это нужно. Но ты всё равно его туда потащил. И за это вас чуть было не поймал рабочий, причем никакой спасительной запертой двери между ним и вами на этот раз уже не было. Почему он вас не поймал? Потому что все-таки Леша не дал еще понять, что ему на самом деле это не нужно. То есть навязывания как такового в полной мере еще не было. Потом, в коридоре, он расплакался и ясно сказал тебе, что ему это не нравится, что он этого не хочет. Но ты его не послушал.

— Но почему, почему он вдруг передумал?! — воскликнул вдруг Денис с неожиданным волнением. — Неужели только потому, что нас чуть было не поймали? Неужели и правда только из-за каких-то внешних, искусственных обстоятельств, а не потому, что ему самому это внутренне разонравилось?!

— А кто же тебе это скажет? — ответил я с умным видом. — Видишь ли, перемена отношения зрела в нем уже давно. Тот мужик стал для него только поводом.

— Но почему именно он?! На чем была основана эта перемена отношения?! Только на страхе осуждения со стороны внешнего мира?! Но тогда это малодушие какое-то!

— Послушай, но разве ты и сам не говорил много раз, что постоянно думал о том, что может случиться, если однажды вас по-настоящему застанут?

— Но я-то свой страх переборол! Почему же он не переборол?

— Денис, — снова улыбнулся я, — ты же только что сказал, что пересмотрел то свое поведение, что вроде бы даже раскаялся в нем… Что же ты такое сейчас говоришь?

— Да, — смутился он, — действительно. Но я, э, понимаешь, я пытаюсь рассуждать с тогдашних своих позиций. А сейчас, конечно, я всё это осуждаю.

Мы посмотрели друг на друга и заржали.

— Мило, — сказал я. — Ну да ладно, поверим на слово. Так вот, продолжим наши степенные штудии. Да, скорее всего, он действительно испугался осуждения со стороны внешнего мира. Он назвал тебя «злым» не потому, что сам тебя внутренне таковым считал, а потому, что вся эта затея показалась ему какой-то слишком дикой, слишком опасной. И этот страх, это мнимое или подлинное давление извне и заставило его перейти на язык традиционной морали. Раз ты бьешь его, к тому же еще и ни за что, значит, ты злой. Вот и всё. Так легче. Ведь это согласуется с миром.

— Значит, я был прав! — закричал Денис… и спохватился: — Ну, со своих тогдашних позиций, конечно, я имею в виду.

Мы снова заржали.

— Ты был прав в том, что правильно понял его мотив. Но ты был не прав в том, что не прислушался к его словам. Какая разница, почему он расхотел? Главное, что он расхотел. Теоретически тебя уже это должно было остановить. Но ты зашел слишком далеко. Ты слишком разогнался. Ты не в силах уже был остановиться. Помнишь, ты сам говорил, что извращения начинаются там, где один чего-то не хочет, а другой его к этому принуждает? Так вот, в тот момент ты действительно стал извращенцем, в полном смысле этого слова и без всяких кавычек. Ты нарушил нравственность. И судьба, игравшая по твоим же собственным правилам, решила тебя за это наказать. Она послала тебе Кристину.

Я хихикнул. Денис внимательно слушал.

— Но почему же меня не довели в таком случае до суда? Ведь получается, что я был виновен не только юридически, но и… метафизически.

— Наверно, потому, что все-таки в глубине души Леша хотел и самого последнего истязания. Ты же сам сказал, что если бы он совсем-совсем этого не хотел и сопротивлялся во всю силу, то ты бы просто не смог привязать его к кровати.

— Это верно…

— То есть нарушение нравственности у тебя было, но всё же частичное… И это, наверно, в конечном счете тебя и спасло.

— Хм! — забавно насупился Денис. — Как-то слишком логично и справедливо у тебя всё получается. В жизни так не бывает. Как-то искусственно у тебя немного, хоть и красиво по построению. Жизнь полна парадоксов. Ты считаешь, что в моей истории их не было?

— Почему же, был один.

— Какой? — жадно спросил Денис.

— Самый главный, — ответил я медленно.

— Ну? — Нетерпение прямо сочилось у него из глаз и ушей, хоть он и старался казаться спокойным.

— Именно благодаря тому, что ты зашел слишком далеко, непозволительно далеко, страшно далеко, именно потому, что ты нарушил не только закон и мораль, но и нравственность, именно потому, что ты совершил преступление, ты и избавился от своей страсти, освободился — и очеловечил Лешу.