Лолиты

Черновецкий Вадим

— Но ведь к тому времени вы были уже далеко не ребенком, наш юный друг, то есть: наше юное чудовище, — возразите мне вы.

— Да, — отвечу я вам. — Но вы забываете самое главное: тогда, в детстве, я никого не истязал (хоть и страстно об этом мечтал), да еще и на сексуальной почве, да еще и ребенка, да еще и своего пола. А теперь, хоть я и повзрослел, оснований для страха у меня только прибавилось. Я боялся уже даже не как ребенок, а как грешник в ожидании Страшного Суда.

И теперь, в отличие от последнего эпизода с Максом, от посланца ада (нет, от ангела справедливого возмездия! — гневно возразите вы) нас не отделяло никакой запертой двери. Более

того, он уже успел нас заметить и стремительно двигался в нашу сторону. Возможно, он понял даже, что мы делали…

Я знал, что каждая секунда теперь на счету… но мой член уже начал сокращаться, я уже извивался и дергался, я уже ничего не мог с собой поделать, я крал, крал, крал его обнаженную волшебную красоту, кончая прямо на глазах у своей возможной погибели… Картины скандала, позора, жуткого суда, пошедшей под откос жизни — моей жизни! — тюрьмы, и многолетних немыслимых унижений бешено проносились в моей голове… но высшее наслаждение целиком завладело мной, ибо в эти секунды оно и было для меня высшей истиной, высшим добром и высшей красотой.

Но вот наркотик оргазма малость отпустил, и я по-настоящему осознал, что сейчас может начаться — и чем оно может закончиться. В мгновение ока я перерезал связывавшие его веревки, сграбастал их одной рукой, чтобы не оставлять улик, а другой схватил за руку онемевшего Лешу. Воспаленный торс его покрылся мурашками, он был, как всегда, пушистым и золотистым. Его тело было для меня высшим сокровищем мироздания. Не знаю уж, поверите ли вы мне, милейшие господа присяжные, но, увлекая его к выходу с крыши, я спасал не только свою шкуру, как вы наверняка решили, но и его сильное, нежное драгоценное тело. Да-да, мне очень не хотелось отдавать его им — внешнему миру, миру тех, кто не только загубит мою жизнь, но и убийственно запозорит моего загорелого юного красавца. Ведь наверняка выяснится, что участвовал он в этом добровольно.

А дальше всё опять было как во сне — а может, как в фильме или как в клипе. Он бежит к нам с какими-то невнятными криками; голос его ужасен. Мы несемся, летим, парим на своих ногах, переставая чувствовать их под собой. Лишь жуткий грохот мокрого листового железа под нами подсказывает, что у нас есть ноги. Вот антенна; еще одна. Мы чуть не врезаемся в них, но в последний момент огибаем и несемся дальше. Знакомые вертикальные лестницы; некоторые из них шевелятся, а из-за ливня еще и скользят. Спешить по ним опасно. Но ничто уже для нас не идет ни в какое сравнение с тем, что вот-вот нас настигнет. Мы почти кубарем скатываемся на чердак, падаем, взрываемся, как две бомбы. И снова этот контраст: живое тепло обнаженного Леши — и сырая, холодная тьма чердака, где тлеют, гниют какие-то пакеты, ржавеют банки, разлагаются тюфяки… Хочется повалить его на один из этих матрасов, растерзать прямо здесь. Красота его невыносима, чрезмерна, возмутительна. Но нет; мы несемся дальше…

Наши ноги стучат по ступеням, как сердце, как совесть, как… жизнь. Мы пробегаем несколько этажей. За нами стихает, но мы никак не можем в это поверить, мы бежим всё ниже и ниже, доходим до его этажа, вбегаем в коридор двух квартир, захлопываем дверь на замок, тяжело дыша, смотрим друг на друга… Нам обоим страшно, но я торжествую, а он… на нем нет лица…

— Что ты, мой милый, что ты, сокровище мое? — странно шепчу я.

Я наклоняюсь, целую его соски, глажу его талию, спину, живот. Касаюсь его пупка, но не указательным пальцем, как обычно, а мышцей большого пальца, которая на ладони, а потом и самим большим пальцем. Я делал так с девушками, чтобы еще больше подчеркнуть свою власть над ними. Этот жест значил, что я настолько уверен в своем праве и в своей возможности коснуться их пупка указательным пальцем, что намеренно не спешу это сделать, растягивая удовольствие и касаясь заветного места лишь ладонью.

— Вы злой! — прошептал он вдруг, и это поразило меня в самое сердце… Но и теперь мой член сладостно трепетал, ведь он, голый, стоял передо мной, одетым, и продолжал называть меня на вы. А я, несмотря ни на что, продолжал трогать его, где хотел…

Тогда я снова встал перед ним на колени и коснулся губами его обнаженного пупка. Все мои знания, вся моя глубина, вся моя эрудиция, вся моя утонченность мысли и чувства не стоили этой милой голой впадинки. И теперь я чувствовал это так остро, как никогда. Я хотел выразить это и ему, и себе, и целому миру…

Но он продолжал лишь шептать, как ребенок (а впрочем, по уровню своего умственного развития он в свои 14 лет и был настоящим ребенком):

— Вы злой, вы злой!

— Но почему?! — не выдержал я. — Только потому, что в этот раз нас застали и чуть не поймали?! А когда нас не видели, я был добрым?! Я делал всё правильно?! Неужели мою злобу или доброту определяет для тебя только тот мужик?!

Он не отвечал. Похоже, это было слишком сложно для его глупого идеального тела.

— Я больше не хочу, не хочу, чтобы вы меня мучили! — крикнул он.

— Тише, глупенький! — прошептал я. — Я люблю тебя. Войдем хотя бы в квартиру. Зачем же устраивать сцены рядом с квартирой соседей?

Он посмотрел на меня, тяжело дыша. Я лишь способен был наслаждаться шевелением сосков и пупка на его горячем пушистом теле.

Мы вошли в квартиру.

— Ты же сам говорил мне, что несколько лет об этом мечтал! — воскликнул я. — Что же ты теперь?

— А теперь… не мечтаю, — ответил он глухо.

В квартире никого не было: ни Кристины, ни Юли. Впрочем, непонятно было, когда кто-нибудь из них может прийти. Но меньше всего мне хотелось сейчас спрашивать об этом его.

— А это мы проверим! — вскричал вдруг я неожиданно для себя, отвечая на его слова.

Точнее будет сказать, впрочем, что это не я вскричал, а что-то внутри меня, что так долго подавлялось, что так тяжко, мрачно и яростно стремилось вырваться из меня наружу.

После некоторой борьбы, для него — местами ожесточенной, для меня — лишь возбуждающей, страстной, я повалил его на кровать. Конечно, я не сумел бы привязать все его конечности к столбикам, держащим второй ярус, как собирался сделать уже давно, если бы он хоть немного не расслабился, если бы хоть какой-то частицей своей души или, точнее, тела сам этого не хотел. Но важно было и то, что на этот раз — впервые за всё время! — он сопротивлялся, причем не на шутку.

Но дело было сделано, тело — приковано, и я вновь начал его пороть.

И тут я вспомнил вдруг о Вадиме. Мой лучший друг, самый странный, самый близкий и самый старый, — что сказал бы он обо мне сейчас? Вероятно, он обмер бы от ужаса — или от восхищения.

— До какого же ты дошел падения! — воскликнул бы он. (Или возвышения?). — До чего же ты докатился! (Или неужели ты посмел?) Итак, я схватил ремень и пустил его в ход, — это была моя последняя месть, моя главная месть, моя лучшая месть. В его лице я мстил всем этим красивым и бездушным, всем этим голым, всем этим глупым, которые показывали миру и мне свои великолепные торсы, среди которых мне так часто было так страшно, среди которых я так часто был так одинок.