Ломоносов: поступь Титана
Шрифт:
Прежде академической канцелярией много лет заправлял Шумахер, плут и интриган, по сути тайный враг росской науки. Как ждали Михайла Васильевич и его сподвижники, что уйдет рано или поздно сей немчин со своего поприща — чай, не ворон же он, какой триста лет теребит падаль. Наконец свершилось. Шумахер, ослабнув здоровьем, подал в отставку. Русские академические мужи возликовали: ну, теперь-то все изменится, пойдет на лад. Но не тут-то было. Рано радовались. На месте старого ворона осталась его тень — зятек и выученик Иоганн Тауберт. И все в Академии, в том числе канцелярия, сохранилось
— Намедни был в канцелярии, — не дослушав Котельникова, хмуро цедит Ломоносов. — Говорю, деньги-де нужны. Как без казенного кошта содержать Гимназию да Университет? А Тауберт, ведаешь, как ответил? — корить начал. Достойно ли, дескать, говорить о дровах да солонине, о сих пустяках, коли держава ведет военную кампанию? Когда-де армии потребно пороховое зелье да амуниция…
Тут Ломоносов вытягивает дудочкой губы, косит к переносице глаза, отчего Котельников прыскает— много ли надо, чтобы представить облик Тауберта, а Михайла Васильевич еще и голосом того рисует:
— «Егта наша топлесна армия, не щатя шивота своеко, пролифает кроф на полях Марсофых…»
Маска тут же исчезает с лица, и Ломоносов предстает в обычном виде:
— Ах ты, думаю, чума ты немецкая! Чью кровь ты в уме держишь, немчин хренов — русскую или прусскую? Однако вслух не говорю — помалкиваю. Научился уже язык держать. Оне, суки, научили. Их же там цельна свора. Что скажешь — враз перелают и доложат. И останусь я в дураках, хоть и без колпака. Оне — патриоты, а меня врагом Отечества выставят.
Михайла Васильевич со стоном мотает головой:
— Ах, Иогашка, тать ползучий! Все переведал от Шумахера, все похмычки и выверты перенял! — И тут же без перехода поворачивает на то, что болит уже не по одну годину: — Будь она неладна, сия война! Конца-краю ей нету! Сколь крови выпила из народа! А проку?!
Тут Ломоносов тяжело подымается и велит вести в классы. Котельников поспешно отворяет двери. Они идут по сумрачному коридору, минуя рекреации, и входят в аудиторию. Гимназисты при виде Ломоносова вскакивают с мест, приветствуя великого мужа. И учитель — это тоже недавний выпускник Университета Глебов, ныне адъюнкт, также вытягивается в струнку. Михайла Васильевич кивает, жестом велит продолжать урок, а сам с Котельниковым идет на задний ряд, где пустуют две долгие скамьи.
На гвозде возле аспидной доски висит карта Европы. Идет урок истории. Да не далекой — римской али греческой — досюльной. Тема — прусская кампания, та самая война, что так затянулась.
На доске набросана схема театра военных действий. В середине Прусские области, где мечется окруженный король Фридрих II. Вокруг армии союзных держав: Австрии, Испании, России, Саксонии, Швеции и Франции.
Учитель ходит от карты к схеме, как солдат на плацу, потирая руки. В классе зябко. Нахохлившиеся гимназисты ежатся и передергивают худенькими плечами.
— Таково Марсово поле на минувший тысяча семьсот пятьдесят девятый год, — поводит рукой учитель и грифелем вытягивает жирную стрелку. — Сие армия генерал-фельдмаршала Петра Семеновича Салтыкова, полководца нашего. Тут корпус графа Чернышева Захария Григорьевича. Здесь корпус графа Фермора Виллима Виллимовича. Сей славный муж аглицкого роду-племени, а начал служить еще при государе Петре Алексеевиче.
Учитель делает паузу и против стрелы чертит квадрат:
— Супротив росских сил стоит принц Гейнрих, брат прусского короля, с нарочитым корпусом. Вот здесь. — Учитель тычет в квадрат, и грифель от давления крошится.
Учитель долго объясняет перемещение союзных армий, марши войск прусского короля, называет имена полководцев и наконец подводит свой рассказ к победе русских войск при Куннерсдорфе. И тут, обратив свои глаза в сторону Михайлы Васильевича, он наизусть читает строки из его последней оды.
Богини нашей важность слова К бессмертной славе совершить Стремится Сердце Салтыкова, Дабы коварну мочь сломить. Ни Польские леса глубоки, Ни горы Шлонские высоки В защиту не стоят врагам; Напрасно путь нам возбраняют: Российски стопы досягают Чрез трупы к Франкфуртским стенам.Гордый росской славой, учитель отдает честь отважным орлам Отечества, а одновременно — дань уважения державному Пииту, автору одических строк. Однако Михайлу Васильевича это почему-то не радует. Он хмурится, отводит глаза, но лицо выдает его, и, дабы не сорваться во гневе да не навредить авторитету учителя, он встает и, кивнув вставшим во фрунт гимназистам, выходит наружу.
— Что-то не так, Михайла Васильевич? — озабоченно осведомляется инспектор, когда они возвращаются в канцелярию.
Ломоносов пожимает плечами.
— Да будто так, — отвечает он медленно, — а будто не так. — Кресло под ним скрипит. — Ода-то моя год назад писана. Я чаял, после Куннерсдорфской виктории конец настанет кампании. Аль забыли?
— Никак нет, Михайла Васильевич! — пылко возражает Котельников и, как по писаному, начинает читать концовку оды:
С верьхов цветущего Парнаса Смотря на рвение сердец, Мы ждем желаемого гласа: «Еще победа, и конец, Конец губительным брани».— Во, — маленько просветлев лицом, отзывается Ломоносов. — «Конец губительныя брани». А где же он, конец сей?!
Котельников на это молча кивает — что тут скажешь? А потом, кажется, неожиданно даже для самого себя тихо роняет, что у Минаева, отрока давешнего, брат под Берлином пал.
Ломоносов поднимает голову, невидяще щурит на него глаза, трет лоб, сдвигая при этом парик, и медленно, раздумчиво, не то припоминая, не то заклиная кого-то, читает:
Воззри на плач осиротевших, Воззри на слезы престаревших. Воззри на кровь рабов Твоих…