Лондон

Резерфорд Эдвард

Викарий церкви Святого Лаврентия Силверсливза был человек бедный, болезненный, обремененный женой и двумя детьми. Формально, конечно. Поскольку он имел сан, то страдалица, с которой он жил, считалась не женой, а сожительницей. Но даже среди самых строгих церковников мало кто полагал тяжким его преступление против нравственности. Большинство лондонских куратов имели семьи – они бы голодали без жен.

Ситуация в этой церкви была типичной. Викария назначала семья Силверсливз, и он извлекал доход из ее пожертвований. Если занять эту должность не хотел никто из родных, она переходила к другу или знакомому. Тот, как правило, бывал викарием и нескольких

других церквей, накапливавшим все их доходы. Поэтому в помощь себе он назначал курата, которому платил жалкие гроши – так мало, что если несчастный не имел жены для содержания себя, то едва ли располагал дровами для очага.

Викарию церкви Святого Лаврентия Силверсливза было тридцать пять лет. Седой, лысеющий, он страдал приступами дурноты. Его жена, трудившаяся в пекарне по соседству, была покрепче, но мучилась от варикозной болезни. А две изможденные дочки напомнили Мейбл не что иное, как пару сломанных свечек. Они жили в трущобах за церковью и были столь нищи, что даже семья Силверсливз однажды, два года назад на Рождество, пожаловала им шиллинг.

Сестра Мейбл приходила к ним при первой возможности. Сегодня, поработав в кладовке со ступкой и пестиком, она принесла целебное зелье из латука – курат терял зрение; от приступов же дурноты ему полагалась буквица. Для опухших ног его жены у нее был припасен можжевельник, а для дочек, страдавших от глистов, – сывороточный хлеб. Она провела у них час, делясь этими снадобьями и своим туповато-бодрым настроением, после чего удалилась с единственной мыслью: «Будь проклят этот Силверсливз! Он обязан им помочь, я заставлю его…»

Мейбл отправилась к нему, но не застала. «Ну, я найду его», – бормотала она, тяжело вышагивая обратно к Смитфилду. И тут же, едва вступив на эту широкую пустошь, она увидела его. Он стоял невдалеке от ворот церкви Святого Варфоломея и беседовал с братом Майклом. «Попался», – удовлетворенно прошептала сестра Мейбл и поспешила к ним; корзина колотила ей по ноге. Но, не дойдя лишь двадцать шагов, она остановилась как вкопанная, изумленно моргая.

Ибо там, сразу за мужчинами, маячила отчетливая и вещественная, не хуже самого приорства, диковинная бело-зеленая фигура с птичьим лицом, изогнутым хвостом и трезубцем в руке. Ошибиться было невозможно: тот самый демон, с которым она беседовала в видении многолетней давности. И вот – здесь тоже не было никакой ошибки – его клювастое лицо было исполнено торжества. «За Силверсливзом явился, – подумала она без сожаления. – Давай, обслужи его как положено».

Но после, вглядевшись, она, к своему ужасу. обнаружила, что бело-зеленый демон смотрел вовсе не на Силверсливза, но обвивал своими длинными руками святого брата Майкла. Тот же пребывал в полном неведении.

На секретной встрече семерки вскоре после Михайлова дня собравшиеся были едины в том, чтобы поздравить олдермена Сампсона Булла.

– Ты отлично справился с Силверсливзом, – заявил предводитель.

И Булл действительно счел, что дело он провернул мастерски.

Нет, он не лгал. Буллы вообще не лгали.

– Может, немного преувеличил, – признался он.

А Пентекосту отчаянно хотелось поверить.

Когда весной он сообщил клирику Казначейства, что посланники Джона вступили в переговоры с некоторыми ведущими олдерменами Лондона, испуг Силверсливза явился забавнейшим зрелищем. Так оно и было – кое-какие тайные сношения состоялись, но Джон пока не был вполне уверен, а олдермены отважились лишь

намекнуть на взаимный интерес. Но Булл, позволив Пентекосту вообразить уже готовый полномасштабный заговор, подтолкнул его к действию.

– Ибо не представляю, – предупредил он Пентекоста, – чтобы при таких чудовищных налогах город не поддержал бы Джона в любом выступлении против твоего господина.

С того дня казначейский клирик очутился у Булла на крючке. Никто другой не вел речей жарче, советуя канцлеру ни в коем случае не гневить Лондон. Редкая неделя проходила без того, чтобы Пентекост не увиделся с Буллом и не спросил тревожно о новостях. Тучный купец на это неизменно расплывчато и оттого жутковато отвечал что-то вроде «Джон везде» или «Дела Лонгчампа плохи».

Силверсливз был прилежен. К середине лета олдермену намекнули, что затея выгорает. И вот незадолго до Михайлова дня из Казначейства пришли чудесные новости.

– Все! – победоносно возгласил Булл своим друзьям. – Все, что мы хотели! Новое королевское налогообложение полностью отменено! Откуп снова уменьшен. Двоих шерифов предоставлено выбирать нам!

Пентекосту же он серьезно сказал:

– Лондон в долгу перед вами, мастер Силверсливз. – И добавил, к новому тревожному недоумению клирика: – Зачем Лондону поддерживать Джона, когда у нас есть такой добрый друг, как Лонгчамп?

Поэтому Силверсливзу повезло: его душевный покой не пострадал. Он не был на собрании в доме у Лондонского камня и не слышал, как предводитель, поздравив Булла, с добродушной улыбкой объявил:

– Теперь, друзья мои, наш следующий шаг очевиден – нам нужно просто ждать.

Ибо до него дошла весть, что в тот самый день король Ричард Львиное Сердце покинул наконец континент и вышел в далекое Средиземное море, отрезав себе пути к отступлению.

Мать Адама больше не слышала о своих виндзорских родственниках. Вопреки сказанному никто из них так и не прибыл в Лондон, а это означало, что денег ей не видать. Прошло больше года, известий не было, и она обещала себе отправиться туда в следующем году и разобраться. Или, может быть, позднее. Уж больно путь оказался долгим.

Когда Адаму исполнилось пять, она сказала ему:

– У твоего отца было немного земли в деревне. Нам кое-что с нее причитается.

Для малыша это не имело смысла, и он со временем напрочь о том забыл, коль скоро мать предала дело забвению.

Хворь Дэвида Булла вернулась осенью. Он стал вдруг настолько бледен, что отец всерьез обеспокоился.

– Буллы никогда не болеют, – изрек купец твердо, но мальчику лишь делалось хуже.

Испробовали все, включая травы Мейбл, и тот как будто выкарабкался – благодаря ли снадобьям или молитвам брата Майкла. Прошел декабрь. Но в январе болезнь вернулась.

После снегопада ударила лютая стужа. Улицы Лондона сковало льдом, по ним разбрасывали золу. И каждый день монах, поскрипывая тяжелыми башмаками, печально шел в дом у Сент-Мэри ле Боу. Похоже было, что травы сестры Мейбл не могли спасти пятнадцатилетнего Дэвида Булла, и даже непрошибаемый купец, покачав головой, сказал брату Майклу со слезами на глазах:

– Сдается, нашему роду пришел конец.

К исходу месяца мальчик лежал бледный как призрак, а Ида говорила ему:

– Борись, Дэвид. Не забудь, что я обещала найти тебе благородную жену. – Но брату Майклу она шепнула: – Я люблю его как родного, но между ним и смертью отныне только твои молитвы.