Лондон
Шрифт:
– Фламандцы прибывали постоянно и расселялись по всему острову, не исключая Шотландии и Уэльса…
Потом возникла большая еврейская община, за ней – ирландская, а после потянулись и жители бывших колоний: индусы, выходцы с Карибских островов, азиаты.
– Но самое поразительное то, – заключил Пенни, – что даже средневековый Лондон был похож на кипящий котел. Чужаки быстро ассимилировались. Город ничем не отличался от того же Нью-Йорка. – Он усмехнулся. – Я знал, что родом из иммигрантов, но получается, что и остальные тоже!
– Значит, хваленая англосаксонская раса…
– Миф, – пожал он плечами. – На севере Британии сплошные датчане и кельты, и даже на юге англосаксонские предки составят едва ли четверть – я сильно удивлюсь, если окажется иначе. Мы, проще говоря, являемся нацией европейских иммигрантов с добавлением новых и новых прививок. Если угодно, генетическая река, питаемая множеством ручьев.
И музей издал на эту тему книгу. Пенни положил ее на видное место в гостиной.
– Кого же тогда считать лондонцем? – полюбопытствовала леди Пенни.
– Того, кто здесь живет. Это похоже на старое определение кокни: человек, родившийся в пределах слышимости колокола Сент-Мэри ле Боу. А иностранцами, англосаксы они или нет, считаются все, кто не попадает в эти границы, – добавил он, ухмыльнувшись.
А теперь, присмотревшись, он обнаружил тот же процесс в огромных офисах «Пенни иншуренс компани». После Второй мировой войны в Лондон началась массовая иммиграция выходцев из Индии и стран Карибского бассейна. Кое-где – в Ноттинг-Хилл-Гейт севернее Кенсингтона и в Брикстоне на юге реки – возникли трения и даже вспыхнули беспорядки. Однако недавно Пенни обошел офис и осознал, что все молодые джентльмены, с которыми он общался, – белые, чернокожие, азиаты – не только приобрели лондонский выговор, они увлекались одними и теми же видами спорта, имели общие взгляды и даже усвоили хамоватый юморок кокни, который он помнил с детских лет. «Они все лондонцы», – заключил Пенни.
В траншее царили тишина и покой. Сара Булл взглянула на коллег и мысленно улыбнулась. Она побывала на многих раскопках, но очень хотела попасть сюда, так как ими руководил доктор Джон Доггет.
Доктор Джон Доггет – лондонец до мозга костей. Однажды он поведал ей, что его дед был пожарным во время немецкого блица. Сам доктор был еще и куратором Музея Лондона, куда она недавно устроилась на работу.
Сара любила музей. Тот находился в большой пешеходной зоне в нескольких минутах ходьбы от собора Святого Павла. Окна музея выходили на крупный, красивый фрагмент древней римской стены, когда-то окружавшей Лондон. Наплыв туристов неуклонно возрастал. Здесь нравилось и школьникам, приходившим экскурсионными группами. Музей задумали как место для прогулки сквозь века от доисторических времен до дня сегодняшнего. Кураторы воссоздали целые сцены с сопровождением визуальным и звуковым: доисторическое стойбище, покои XVII века, улица XVIII века, викторианские магазины – даже макет старого Лондона, который вспыхивал под чтение отрывков о Великом пожаре из дневника Пипса. Каждая экспозиция дополнялась предметами соответствующей эпохи: от кремневых наконечников до настоящей, полностью укомплектованной тележки костермонгера.
Она знала, что все это опиралось на тяжкий труд ученых. Это ее и привлекло, благо она получила диплом археолога. Находки, а часто и крупные открытия не прекращались: сначала был найден маленький храм Митры, а всего несколько лет назад выяснилось, что старый Гилдхолл занимал место огромного римского амфитеатра. Исправно обнаруживались римские дороги и средневековые постройки. Недавно у древней стены нашли и вовсе нечто чудесное: монеты и мульды римского фальшивомонетчика, явно брошенные в спешке. Куратор сумел в точности показать, как изготавливали подделки.
Не стоило, конечно, забывать и о молодом докторе Доггете. Его знали все, ошибиться было трудно – всегда энергичный, с белой прядью в волосах. Забавно, у него перепончатые пальцы. «И плавать удобно, и копать», – сказал он Саре в шутку. Он был постоянно занят, а девушка, зеленый новичок, все надеялась, что на этих раскопках Доггет обратит на нее внимание. Одно интересно: нравились ли ему голубоглазые блондинки так же, как римские артефакты?
Траншея находилась на небольшой площадке с видом на Темзу. Археологам редко удавалось вести раскопки в лондонском Сити, но это можно было устроить при сносе здания и возведении на его месте нового. После блица, когда Ист-Энд и Сити лежали в руинах, построили столько всего, что качество зданий разнилось. По мнению Сары, кое-что было к лучшему – например, кипучее развитие территории доков после того, как огромные суда и контейнеры сместили их деятельность намного дальше по направлению к эстуарию. Она считала, что здание, являвшееся предметом раскопок, скрывалось ниже, и вдвойне радовалась строительству. Если археологи найдут нечто действительно ценное, то владельцы новой постройки были даже согласны защитить это место атриумом. Археологи уже углубились на десять футов ниже старого фундамента, и это означало, что если Сара стояла на дне, то на уровне ее глаз находился слой почвы, который лежал на поверхности во времена Юлия Цезаря.
Делегация во главе с сэром Юджином Пенни пожаловала в середине дня, когда на ясном весеннем небе появилось несколько барашковых облачков. Он тщательно осмотрел участок, спустился в траншею, внимательно выслушал объяснения доктора Доггета, задал пару вопросов – весьма толковых, как отметила Сара, – и отбыл, всех поблагодарив. Будучи представлен Саре, сэр Юджин вежливо пожал ей руку и больше уж на нее не смотрел.
В музее знать не знали, что ее семья владела большой пивоварней, и всяко не ведали, что олдермен сэр Юджин Пенни приходился ей родственником. Она предпочитала помалкивать. Но музею, как любому учреждению подобного рода, никогда не хватало средств на амбициозные проекты, и если кто-то, по ее мнению, мог изыскать их, то это был Пенни.
После его ухода Сара позволила себе прогуляться до безмятежной реки. Та была чище, чем веками до этого. В ней даже снова завелась рыба. За рекой зорко присматривали. Медленный, многовековой наклон суши, приводивший к повышению уровня воды, уравновесили элегантной дамбой. Лондон отчасти напоминал Венецию, но не собирался уходить под воду. Бросив последний взгляд на Тауэрский мост и собор Святого Павла, Сара вернулась на раскоп.
В Лондоне бывало поразительно тихо. Безмолвие воцарилось не только в крупных парках, но и за величественными стенами Темпла, и в старой церкви Святого Варфоломея, как будто время сдвинулось на столетия вспять. Даже здесь, в Сити, высотные деловые здания над узкими улицами создавали экран, не пропускавший шума лондонского транспорта. Сара глянула в небо. Нетронутая лазурь.
Доктор Доггет ушел. Еще одна женщина-археолог терпеливо расчищала поверхность. Сара спустилась в траншею помогать. Внизу она вспомнила слова Джона Доггета, обращенные к группе старшеклассников. Он рассказал им о работе музея и археологов. А после, желая поговорить о последних подробнее, произнес речь, которая ей очень понравилась.
«Представьте себе. Лето заканчивается, и падают листья. Они устилают землю. И кажется, что они разлагаются полностью, но не совсем. На следующий год это повторяется. И опять. Истонченные, сплющенные листья и другие растения образуют слои, которые напластываются год за годом. Это естественный, органический процесс.
Нечто похожее происходит с людьми, особенно в городах. От каждого года, каждого века что-то да остается. Оно, конечно, спрессовывается, исчезает с поверхности, как сам человек, но малая толика сохраняется. Римская плитка, монета, глиняная трубка шекспировских времен – все это покоится издревле. Мы копаем, находим, показываем. Не думайте, что это просто предметы. Монета и трубка кому-то принадлежали. Человеку, который жил, любил и ежедневно, как мы с вами, видел реку и небо.
И потому, вторгаясь в почву и находя на глубине то немногое, что осталось от мужчины или женщины, я стараюсь не забывать, что соприкасаюсь с колоссальными и бесконечными напластованиями жизней. И порой мне кажется, что мы попадаем в слой спрессованного времени и разворачиваем былую жизнь, пусть даже единственный день с утром, вечером, синим небом и горизонтом. Мы приоткрыли только одно из миллиона миллионов окон, сокрытых в земле».