Лопух из Нижней слободки
Шрифт:
Сначала захотелось сбежать вниз, а потом решил, что не скажет им о своей находке!
Было такое ощущение, точно брат, о котором он почти забыл, прикоснулся к нему рукой.
А что сделал бы П. Сучков с Анкой, если бы это была его девушка? Девушка, с которой вместе строили, громко говоря, мосты в будущее… И она его предала, уехала внезапно… Уехала и даже не написала ему… Так и не написала…
Домой от Анки пришло еще два коротких, торопливых письма. Репетиции и выступления. Она задыхается. И ослепительная лаковая программка с картинками. Крутится тоненькая фигурка в малиновой шапочке.
Сергеич окантовал картинку хромированным металлом и повесил в доме, в комнате, на главной стене…
Что сделал бы с ней старший брат?
Алеша провел пальцем по толстой стопе страниц, и пыль насытила солнечный луч света, мечом рассекавший чердачный сумрак. В слуховое окно долетел голос матери:
— Перенесли бы будочку! Пора.
— Пора так пора, — согласился батя. — Алеша!
Алеша поднялся с бывшего кресла, чихнул и спрятал книгу за пазуху. Когда он спустился, батя пыхнул так, что обкуренные усы подлетели хвостами, и сказал:
— Уж я эту будочку раз сорок переносил, если посчитать. Чистого места не осталось во дворе. На собственном дерьме живем. Пых-пых…
Шатаясь, будочка кочевала по двору, то удаляясь, то приближаясь к дому. Старую яму зарывали со всем кладом… Слободские новаторы чистили ямы и пускали содержимое под помидоры, но мать брезговала.
— Слава богу, и так растут!
Алеша стянул рубаху, завернул в нее книгу и взял из батиных рук лопату, чтобы рыть новую яму. Может, это на сегодня все. Перенесут будочку, и прошла суббота… А может, мать еще что придумает.
Он был уже по пояс в яме, когда от ворот сквозь лай Мохнача неожиданно донеслось лихое приветствие:
— Мир этому дому, а пожар другому!
Батя прервал ремонт, перестал забивать гвозди и выглянул из-за будочки. Мать лучила топориком чурку на растопку, собираясь готовить ужин, повернулась:
— Какой еще пожар? Какому дому?
— Никакому, — ответил тонконогий парень в узких брючках и беретке, с тяжеленным чемоданом в руке. — Присказка такая. Здрасте, тетя Оля!
Он сдернул беретку, и сивый чубчик выпал на лоб, словно птичку выпустили. Мохнач зашелся еще громче.
— Я Коклюш! — крикнул парень, вихляющей походкой приближаясь к матери.
— А чего у тебя в чемоданище? — подозрительно спросила она. — Кишки порвешь!
— Гостинцы! — ответил Коклюш весело. — Банка яблок моченых, банка грибов соленых, банка маринованных, банка варенья из ежевики… с орехами, три банки разной фруктовой закатки. Словом, банки!
Он чуть не уронил чемодан у самых ног матери.
— Как же ты допер? — удивился Алеша.
— На такси! — ответил Коклюш. — Чего нам!
— Откуда у тебя деньги? — спросила мать, уважительней оглядывая его. — Американец!
Коклюш засмеялся.
— А я и не платил. Меня барышня подвезла. В такой малиновой кепочке…
Откинув лопату, Алеша вылез из ямы и подошел к нему:
— Какая?
— Такая… — Коклюш осторожно показал руками, какая девушка длинная и тонкая. — Мы в поезде вместе ехали. Анкой зовут.
Видно, что-то изменилось
— Ой, смотри… Побежишь туда, завертишь хвостом… Прокляну!
9
Уже два дня Анка была здесь, а он не видел ее. Опять не спал, пытался представить себе ее лицо. Если Анка, с двумя косицами торчком, карабкалась на дуб, то он знал: это из воспоминаний. Если, верткая, с короткой стрижкой, отбросив купальную шапочку, ныряла, как мальчишка, в реку, это тоже были воспоминания.
Городские девушки, приезжавшие на велосипедах и оккупирующие в жаркие дни песчаный пляжик на лужайке, надевали разноцветные шапочки. Входя в воду и зябко поеживаясь, закрывали уши резиной… Анке шапочка мешала и валялась в траве, как ненужная…
Так какая же она сейчас, Анка? Прошло меньше года, а казалось, не виделись сто лет… Конечно, узко прищуривает свои глаза, и, конечно, они синие… Беззвучно смеется, как год назад, когда он предложил ей поехать в Молдавию и расписаться — там это уже можно было в их возрасте.
А вдруг всего на два-три дня отпустили из труппы артистку, уже знаменитую, хотя и бродячую, как окрестила ее Сучкова? И он совсем не увидит ее. Даже не скажет: «Здравствуй». Но он не мог первым явиться… Он ждал. Ждал, что она прибежит… Или хотя бы позовет…
Утрами, как всегда, Алеша уходил на работу и вдруг почувствовал, какие у него одинаковые дни. Снимали плиты с крановых крюков, отъединяли гремящие цепи, ждали бетона, который каждый день задерживался, трепались, нервничая и ругая начальство…
Сегодня к ним на этаж залез фотокорреспондент из городской газеты. За портретом передовика для первомайского номера. Выбрал бригадира Васю Теплухина — косая сажень в плечах, хоть куда, и цифры что надо. Поставил Васю на фоне стены, самой чистой, аккуратной, ласковой… Вася вполголоса торопил, мол, дела же, а корреспондент дышал на фильтр, вытирал его и трижды проверял выдержку чувствительным приборчиком — экспонометром. Радовался, какой фон: за могучими плечами Теплухина — облако, полное солнца, все в курчавинах. Корреспондент ждал, когда оно подойдет поближе и попадет на снимок; будет портрет с пейзажем. Как у Леонардо да Винчи, сказал он… Вася слушал и причесывался, глядя в зеркальце, которое носил в кармане…
И вдруг — нырк! — перед аппаратом возник тщедушный Петя Куцуруп, бригадир Алешин.
— Меня снимайте!
Корреспондент засмеялся.
А Куцуруп Васе макушкой до плеча не достает, ну, парнишечка — на улице и не заметишь. Да еще конопатенький. Никакого вида.
— Отойдите, дорогой товарищ! — мирно попросил его корреспондент. — Вы мешаете.
— Не отойду.
— Почему? — рассердился тот.
— А это моя стеночка! — Куцуруп оглядел ребят и кивнул на них. — Наша.
И точно. Эта стенка была не Васиной бригады, а Куцуруповой.