Лопух из Нижней слободки
Шрифт:
— От общества, от личности и — от кармана. Деньги в период материальной заинтересованности решают все!
— Карман — дело наживное. У тебя, похоже, вот где пусто! — Рыхлый Миша протянул руку, достал Генку и неожиданно властно потюкал его по лбу. — Беда!
— Беда! — подтвердил Иван.
— Вы не думайте! — раскричался Коклюш. — Для работяги хватит, а работягам сейчас больше платят!
— Нет, в голове у него не совсем пусто… — Миша снова заулыбался. — Просто ведущая мысль кривая… Даже птица песни поет, а не только зерна
— Птица поет бесплатно, а вот артисты за песни деньги берут. Что? Попался?
Все смеялись, а Миша оправдывался, сердясь, но не очень, потому что на Коклюша нельзя было всерьез сердиться:
— Я о другом. У каждого человека есть призвание, и каждый должен, ну, хотя бы попробовать…
Лицо Коклюша вдруг все сморщилось, словно он стал старше.
— У меня мать бутылки моет, на заводике… Для крюшона. Всю жизнь. Моет и моет… Устала. Я для матери хочу работать. Вот мое призвание. Мне скорей надо…
— Ну, так и сказал бы!
— А отец где?
Коклюш махнул рукой.
— Я его и не помню. Все матка. Мне трын-трава, на кого выучиться! Хоть на черта! Лишь бы платили!
Но хотя бы по этой причине ему было не все равно, кем стать. Он наметил — в железнодорожное ПТУ. Разведал точно: через два года — помощник машиниста. Заработок? Двести двадцать.
Заговорили о другом.
Иван привез с собой книгу немецкого физика-ученого, работавшего в Англии, лауреата Нобелевской премии, где была глава, которая прямо так и называлась: «Благо и зло космических путешествий».
— И зло? — взорвался Коклюш. — Эка! За что ж ему лауреата дали?
Иван растолковал:
— Зло он видит вот в чем… В этих полетах, по его мнению, пока больше ученых заинтересованы военные, которые могут и луну приспособить под полигон.
— Свободная вещь! — согласился Коклюш. — А благо?
— А благо… Если люди начнут вместе осваивать космос… Без соперничества…
— Так мы же летаем с американцами! Может и я полечу!
— Тебя не возьмут, — сказал Миша. — Ты кашляешь.
— Эка! Небось, и у Гагарина в детстве коклюш был!
И опять смеялись. Все, кроме Алеши. Он молчал, словно был немножко другим… Присматривался, примеривался…
Мать мобилизовала их на огород, и они охотно перебирали колья-подпорки для помидорных кустов, окучивали и пололи, чтобы чисто-чисто…
— Как в Корее! — говорил Иван, разводя над огородом длинные руки.
— Ты что, в кино видел? — спрашивал Коклюш. — Корею!
— Отец мой там был. В делегации.
— Глянь-ка! Он у тебя из Министерства иностранных дел?
— Огородник, — отвечал Иван и подначивал Сучкову: — Вот у нас, тетя Оля, один агроном вывел помидоры — на дереве растут. Представляете себе, какой урожай с одного дерева?
Год назад мать приняла бы это к сердцу, а теперь сажать сажает, а урожай-то, может, и не соберет. Светопреставление!
У
Взять бы ее да увезти отсюда! Как там дальше, неизвестно, а вот увезти отсюда! Ну, слободка посмеется над Алешей Сучковым, повеселится — и пусть.
А вот эти трое как отнеслись бы? Спросить их? Все же братья, хоть и двоюродные. Первый раз видятся, но братья! А он молчит и молчит… Не привыкли друг к другу. И, наверно, им кажется этот молчун битюгом, которому только и делать, что ворочать бетонные плиты, а дома поправлять соломенные маты на парниках да кормить Мохнача кусочками сахара, засунутыми в карман с блюдечка в рабочей столовке. Вот пропишутся, приедут сюда через пару месяцев жить, может, тогда и поговорить? А как провести целых два месяца — невообразимый, как вечность, срок?
За что Иван мог любить одиночество и радоваться ему? Это страшно, когда носишь в себе такое, что одному носить не под силу.
15
Утром Алеша проснулся от страшного шума в батиной сараюхе. Батя что-то кидал, швырял, чем-то звякал и брякал.
Плеснув в лицо пригоршню воды из дворового умывальника, ставшей за ночь холодной, чуть ли не ледяной, Алеша заглянул в сараюху.
Батя, как помешанный, сваливал инструмент в деревянный сундучок с железной ручкой.
— Продаю. Сучкова распорядилась. И квит.
— Кому?
— В школу. Кому!
Значит, мать распорядилась. У школы — деньги. Потеряешь — не найдешь.
— Только перетирай тот инструмент в городской квартире и расстраивайся, — объяснила Сучкова.
Сама она уже повязала латаную косынку и забрала у племяшей паспорта для прописки. Последние дни накануне майского праздника протянула, считала, что перед праздником начальство добрей, уступчивей, ведь и ему охота отделаться от просителей побыстрее и попраздновать. О, Сучкова, если надо, психологом была. Задерживаться, скажет, племяшам никак нельзя: учащиеся! Пусть начальники оформляют, не откладывая. С тем и собралась…
Автобус повез в город всю невеселую семью — замкнувшегося Алешу, хмурую по-деловому мать и вконец растерянного батю с сундучком. Мать сошла раньше всех, возле серого корпуса, где остановка так и называлась «Милиция», на ощупь проверила платочек с паспортами — не доверяла сумкам, покрепче сжала в руке и пошла, клонясь вперед и паруся длинной юбкой. Остановки через три, кряхтя, слез с автобусной подножки батя и тут же поставил сундучок на тротуар, чтобы свернуть самокрутку.
Алеша выпрыгнул: