Лопух из Нижней слободки
Шрифт:
Он правильно и твердо шагал. Надо жениться и поставить точку. И это станет так же непоправимо, как то, что сделала Анка. Он уже решил. По-мужски… Анка прекрасна, но Надя еще прекрасней. Да!
— Эй!
В том месте, где забор, оттесняемый взгорьем, подходил вплотную к особняку, под окном, в пятне света, падавшего на траву, сидел Гутап. На газете, аккуратно подстеленной под себя…
— Опять ты? Я предупреждал тебя, — напомнил он.
Алеша подтянул узкие брюки и опустился на траву рядышком, ощутив такую усталость, что едва достало сил, чтобы
— Сижу, — сказал Степан, — будто знал, что ты придешь. Зачем она тебе? Ответь, пожалуйста… Я уже спрашивал…
— Надя?
— Анка вернулась.
— Нужна.
— Уходи, Алеша.
— Слушай, — попросил он, вытряхивая сигареты и угощая Степана, — пусть сама выбирает!
— Так! — Степан засмеялся. — Анка скоро мамочка, а ты, значит, на заранее подготовленные позиции?
— Степан!
И так мирно, так печально остановил его Алеша, что тот осекся и перестал смеяться.
— Откуда знаешь про Анку?
— Слышал.
— Треп! — сказал Алеша неверяще.
— Твоя мать сейчас была…
— Тут?
— А где? Старые Богмы в городе, какой-то вечер в поликлинике, юбилей… Надю с Сучковой одних оставили…
— Ну?
— И разговор было слыхать, — продолжал Степан. — Форточка открыта… Тепло уже!
— Про Анку? — требовательно перебил Алеша.
— Надя сказала твоей матери, что Анка беременная. Анка ей сама призналась… Прибегала: как быть?
— Анка?
— Прибегала советоваться. Все ж таки врачи… Хоть и зубные…
— Наговаривает!.. Наговаривает она на себя!
— Возможно… Сказала, как его зовут.
— Кого?
— Который ребенка сделал.
— Как зовут его?
— Константин какой-то.
Степан рассказывал сам, похоже, ошеломленный новостью. И, видно, не отдавая себе отчета в том, что помогает Алеше оторваться от Анки, да так, чтоб не оглянуться… Спасибо тебе, Степан. Ты не понимаешь, что во вред себе говоришь, но ведь новости — они для того и новости, чтобы их тут же распространять! Особо те, что людей порочат. Как же! Слободка знает это от века. И Степан говорит, не удержался…
А, может, Степан сочувствует? Может, правду пишут, что любовь делает людей лучше? И Степан стал выше и лучше самого себя, потому что любит Надю с веснушками, забрызгавшими ее лицо… Любовь возвышает…
Уже под дубом, возле самых Анкиных ворот, Алеша остановился. Чтобы легче стало дышать… Двести лет рос на земле этот дуб… Для чего? Будет на качелях, подвешенных когда-то Сергеичем, качаться Анкин ребенок…
А зачем ты примчался под этот дуб, Алеша? Чего ты прибежал сюда? Он боялся за Анку. С ума сойти, но он жалел ее. Засудачит слободка — не остановишь. Ей теперь лучше носа из-за калитки не показывать, Анке.
Об этом он подумал уже у калитки прежде, чем застучать в нее. Долго никто не открывал, не подходил, не спрашивал, кто здесь и зачем, и он, начав стучать осторожно, осмотрительно, теперь нервно колотил в безвинные доски…
Калитка распахнулась неожиданно — не услышал он никаких шагов из-за шума, созданного им самим.
— Ты? — спросила она недобро.
Он улыбнулся — и насмешливо и смущенно:
— Ну, я… Не видишь, что ли?
— Уходи!
— Куда? — спросил он, качнувшись.
— Пьяный?
— Вот тебе раз!
— На ногах не стоишь, а врешь! Уходи! Прошу… Не хочу, чтобы нас мусолили…
— Аня! — нежно сказал он. — Голова закружилась, а вообще-то я не пьяный! Шестью шесть — тридцать шесть… Девятью девять — восемьдесят один… Пожалуйста!
Анка нетерпеливо задохнулась:
— Перестань! Паяц! Ты чего явился?
Алеша покрутил головой, пожал плечами:
— Просто так…
— Чего тебе нужно? — крикнула она озлобленней.
— Ничего… Может быть, я тебе нужен?
— Не нужен. Уходи! Я тебе третий раз повторяю.
— Ну, не спеши…
— А чего ждать? Пока соседи увидят? Тебя обсмеют. А меня за тебя же, несчастного, будут жевать да грызть, пока не сведут со света. А мне жить надо! Жить.
— Я не просто так… Анечка…
Но калитка уже захлопнулась, звякнула щеколда, и под этот ржавый звяк он беспомощно крикнул еще раз:
— Аня!
А что он хотел сказать ей? Что на всю слободку наплюет, если ей нужна помощь? И спросить хотел… Что? Это ведь неправда, будто… ну, про ребенка… Это она нарочно наговорила на себя, чтобы его отвадить и отгородить от слободских пересудов, от насмешек, неизбежных, раз он ходит к той, которая немножко замужем была… Она его защищала… Это ведь неправда про ребенка? Ну, скажи, Аня!
Правда. Анкина мать, «голуба», ласково улыбается, очень уж ласково, а уж он-то, Алеша, знает, что чем дело хуже, тем она светлей улыбается. А Сергеич вдруг снова запил…
Алеша стоял, уткнувшись в калитку лбом.
Наконец поднял голову и подумал: а хватит ли у него силенок посмеяться над слободкой? Он оглядел небо, будто искал там ответа, и снова увидел еще сухую тучу дуба. Она зазеленеет позже всех, но зазеленеет… Обязательно зазеленеет, потому что крепкая…
Хорошо быть таким крепким. Каждый год слобожане подрубали дубу корни, чтобы не тянул влагу из их грядок. Высохнет — можно свалить, зелен-трест не оштрафует. А дуб все зеленел, будто смеялся над людьми с их топорами…
Долго еще стоял Алеша под деревом своего детства, а Степан сидел на траве под окном богминского особняка и слушал…
В комнату к Наде заглянула старшая сестра, спросила:
— Плачешь?.. Выросла!
— O! — сказала Надя с усмешкой в голосе. — Ты даже не подозреваешь, как я выросла! Чего Анка Распопова вернулась в слободку, знаешь? У нее ребенок будет… Вот какие мы уже большие! Она здесь плакала сегодня…
— Хо-ро-ша!
— Это я хороша! Я ее сейчас Сучковой продала… Сучкова явилась вроде бы постного масла занять, с бутылкой… Но я-то знала, зачем она пожаловала! Об Анке разузнать… И я ей помогла! Потому что Анка — моя соперница… Вот!