Лорелея
Шрифт:
Май 1920 года, поместье Роуздэйл, Суффолк, Великобритания
Я долго размышляла над тем, стоит ли поведать эту историю, произошедшую так давно, что лучше бы и забыть ее вовсе. Услышав единожды ее от брата, я не могла поверить — сначала. А, может быть, могла, но не хотела. Будучи и тогда барышней вполне разумной, я не верила в сказки. Разум не покинул меня и теперь, и я могу сказать со всей уверенностью, что эта сказка обернулась кошмаром наяву.
Я тяну, откладываю рассказ, не могу его начать. Артур, простил бы ты меня, если бы я придала историю твоей жизни огласке? Но ведь недаром ты рассказал ее мне, как бы далека я не была от произошедших тогда событий, сидя в старой доброй Англии. Глядя на умиротворяющий пейзаж за окном, мне трудно представить всю правду того времени, о котором рассказывал брат, — времени, проведенном в ночной мгле, окутанном маревом нереальности и невозможности происходящего.
Около печатной машинки лежит дневник Артура и его письма мне. Старые, им уже более сорока
И именно через его дневник — становившийся все более странным день ото дня в тот злосчастный 1874 год — я узнала обо всем, что произошло с ним.
Позже, пару лет спустя, после долгого путешествия по Америке, он приехал к нам в Роуздэйл, где я все это время жила с семьей. Артур все мне рассказал. Я видела, как тяжело давался ему рассказ, словно он вновь и вновь переживал те события. У меня разрывалось сердце, когда я смотрела на его измученное лицо, так неожиданно постаревшее за прошедшие несколько лет. Перед отъездом он был молодым, довольным жизнью студентом университета, сейчас же он изменился настолько, что мне трудно было его узнать.
Однажды вечером, когда домочадцы уже легли спать, он сам пришел ко мне. Почти всю ночь мы сидели в библиотеке возле камина, как когда-то в нашем родном доме в Уорикшире. Никогда прежде я не слышала такой невероятной истории, и ни за что бы не поверила, если бы ее не рассказал мне человек, которому я доверяла больше, чем себе. Он оставил мне дневник и свои воспоминания, стараясь избавиться от них навсегда — но смог ли?
Я поражаюсь его выдержке и мужеству. Он был великим человеком, и его поступок был единственно верным, как бы тяжело он ему ни дался. Как жаль, что судьба отняла его у меня слишком рано — Артур погиб во время бомбардировки Лондона пять лет назад.
Теперь, спустя много лет, я опять возвращаюсь к этой истории и пытаюсь рассказать ее такой, какой она предстала предо мной в рассказе Артура.
А вы верите в существование вампиров?..
17 апреля 1874 года
«Дорогая Бетти, спешу заверить тебя, что весенний Париж невообразимо прекрасен, и ты многое теряешь, сидя в своем Роуздэйле. Выйди ты замуж попозже хоть на год, я бы непременно взял тебя с собой — ты просто обязана увидеть цветущие каштаны! Но увы, дорогая, теперь ты замужняя дама, и положение обязывает сидеть дома. По мне, так что может быть скучнее!.. Кстати, про супружество, передавай привет Абигейл, можешь добавить, что я мечтаю вновь ее увидеть, чтобы взглянуть в глаза, прекрасные как… как… придумай что-нибудь, ты по этому делу мастерица. Тебе же по секрету скажу, что я буду до последнего откладывать возвращение домой, потому что, по мне, узы Гименея, которые привяжут меня к этой особе, хуже петли висельника.
Ты хотела, чтобы я писал тебе едва ли не о каждом дне, проведенном в этом городе, — но уволь, милая сестрица, за два месяца пребывания здесь я описал тебе каждую картину, увиденную в Louvre. По правде говоря, за годы обучения в Кембридже у меня сложилось впечатление, что я изучил музей вдоль и поперек по книгам и лекциям, и теперь хожу туда, словно к себе домой. Всякий раз, проходя мимо очередного Геракла или Аполлона родом из классической Греции, я машу ему, как старому другу. И, говоря начистоту, мысль провести всю жизнь с этими статуями наводит на меня смертельную тоску!
Но картины, однако, превосходят любые мои ожидания, недаром профессор Риверс твердил нам, что жизнь будет прожита зря, если мы своими глазами не увидим всех этих Рафаэлей, Тицианов и Рембрандтов. Теперь я понимаю, что он имел в виду. Следующей моей остановкой в этом grand-tour будет Рим. И даже не думай ставить мне в упрек, что знойные итальянки интересуют меня больше, чем ватиканские музеи и Вилла Боргезе.
Но пока я намерен еще на пару недель остаться в Париже. В конце концов, то, что происходит здесь сейчас, кажется мне куда интереснее давно упокоившихся мастеров, да простит меня Риверс за такие слова. Не далее как несколько дней назад я посетил восхитительную выставку, первую в своем роде! Ничуть не удивлюсь, если скоро даже в Англии заговорят о ней. Я впервые увидел все картины этих художников вместе, хотя многие из них уже широко известны в Париже. Видишь теперь, как далеко было то, чему нас учили в университете, от того искусства, которое я вижу здесь? Сколько еще времени должно пройти, чтобы такие, как Риверс, обратили свое внимание на современное искусство. По их мнению, все это направлено лишь на то, чтобы epater de bourgeois — но я готов с ним спорить!..
Я чувствую, что просто обязан познакомиться с этими людьми — импрессионистами, как они себя называют, — иначе мое пребывание в Париже теряет всякий смысл. Иногда мне кажется: умей я хоть немного рисовать, я бы примкнул к их обществу, но, увы, мое обучение искусствам — словно насмешка, мои художественные таланты остались на том же уровне, что и в детстве. И я уверен, что ты вспомнишь ту корову, которую я нарисовал, пока мы гостили у тетушки Энн, — как ты могла принять ее за сахарницу! Хотя ты всегда была очень невнимательной.
Обнимаю,
23 апреля 1874 года
«Приветствую, дорогая сестра!
Бетти, я вижу, ты слишком серьезно подошла к нашей переписке. Я с удовольствием читаю о происходящем в Роуздэйле, но, дорогая, три страницы про твою кошку — не слишком ли много?
Отвечаю тебе сразу же, как получил твое письмо — слава английской почте! — и хочу рассказать тебе о многом, но не знаю, с чего начать. Главным событием этих дней было, конечно, то, что я наконец-то посетил кафе „Планте“, о котором столько слышал на недавней выставке импрессионистов. Это небольшое кафе на Гранд-рю-де-Батиньоль достойно внимания хотя бы потому, что там собираются интереснейшие люди своего времени! Иногда я жалею, что приехал в Париж слишком поздно, да что там, что так поздно родился!
Окажись я здесь лет на десять раньше… О, знаешь, я уверен, что ничего не изменилось бы, потому что тогда мне было тринадцать лет, но, во всяком случае, это дало бы мне возможность почувствовать себя причастным ко всему тому искусству, что уже скоро ознаменует собой новую эру в художественной жизни Франции. Даже Риверс это признавал, а уж о его твердолобом ретроградстве сочиняли анекдоты.
А чего только стоят разговоры в „Планте“! Конечно, я не участвовал в них, скорее как внимательный студент слушал их, не конспектируя разве что из страха показаться смешным. Многие идеи показались мне не только странными, но и просто революционными — такого я никогда не услышал бы на лекциях у нас в Кембридже. Но, глядя на их картины, я понимаю, что да — именно они и правы, так и только так можно передать причудливую игру теней. К тому же мне очень понравилась идея М. относительно того, как освещенные поверхности воздействовали на остававшиеся в тени, а саму тень можно изображать без использования битюма — цвета совершенно меняются благодаря преобладанию светлых тонов.
Но знаешь, Лиз, пусть это и прозвучит странно, особенно для меня, но мои размышления сейчас далеки от художников с их обсуждением пленэров и солнечных лучей. Да что такое! Еще вчера я вновь мечтал, что вновь вернусь за мольберт, и, быть может, вдохновленный, смогу нарисовать что-нибудь получше той неудавшейся коровы… Но нет, мыслями я хоть и возвращаюсь вновь в кафе, но вовсе не к художникам. Почему? Я предупреждал, что не смогу этого объяснить. Пожалуй, это можно списать на усталость — столько новых впечатлений! Неужели я устал от Парижа? Может быть, стоит действительно поскорее отправиться в Рим? Но пока я не хочу покидать этот город, а тем более — „Планте“. Завтра я непременно туда вернусь, необходимо разобраться с самим собой и своими мыслями.
Обнимаю,
Артур запечатал конверт и отложил его на край письменного стола. Откинувшись на спинку кресла, он устало потер глаза и задумчиво бросил взгляд за окно, словно ждал чего-то. Давно пора спать; было так поздно, что правильнее было бы сказать — слишком рано.
Газовые фонари лишь слегка рассеивали тьму поздней ночи. Обычно оживленная улица Сент-Оноре под окнами гостиницы была пуста, лишь несколько случайных прохожих за все это время быстрыми нервными шагами прошли по ней, желая как можно быстрее оказаться в своих домах. Эта ночь всем внушала тревогу. Кому-то вполне обоснованную — за свой кошелек, кому-то — непонятную и волнующую, как Артуру. Он пожалел, что позволил себе проявить слабость и написать Элизабет о том, что волновало его последние дни — с тех пор, как он впервые посетил «Планте». Уж лучше бы он доверил это только дневнику, а не пугал впечатлительную сестру своими непонятными сомнениями. Дай Бог, скоро все встанет на свои места.
25 апреля
Кафе «Планте» мало чем отличалось от всех других кафе, которых великое множество как на Бульварах и Монмартре, так и в старых кварталах города. Та же неброская вывеска снаружи и громкая музыка шансонье внутри, которую всю ночь наигрывал усталый пианист. По вечерам здесь собиралось так много народа, что найти свободный столик представлялось большой проблемой. Разница была лишь в посетителях…
Когда художники только начали собираться здесь в середине шестидесятых годов, это место и впрямь было тихим и уютным, однако сейчас, с ростом их славы, оно снискало такую популярность, что хозяевам и не снилась. Здесь собирались не только сами живописцы, но и их друзья, в том числе знаменитые писатели, известные даже за Английским Каналом, а также молодые люди, которым было приятно считать себя вольнодумцами и даже революционерами, а также примкнуть к богемной компании.
Но и обычные горожане захаживали сюда не реже, да что уж там, здесь их было большинство. Пусть их и не интересовали разговоры тех странных людей в углу об искусстве и политике, однако в кафе подавали прекрасный абсент и божественно вкусный кофе, к тому же здесь выступала исполнительница канкана, на которую приходила посмотреть добрая половина Парижа — мадемуазель Кики, славившаяся стройными ножками, милым личиком и веселым нравом.
Артур сидел среди этих людей за столиком, раскрыв тетрадь, в которой последние дни делал заметки о новом искусстве. Он лелеял мысль о том, что, написав серьезную исследовательскую работу, вернется в Кембридж уже не студентом, но помощником профессора. Ну или хотя бы напишет хороший тезис. Правда, тема исследования была выбрана весьма неудачно, в чем он в очередной раз убедился сегодня. Перед ним на столе лежала юмористическая газета «Шаривари», в которой он нашел занятную статью про недавнюю выставку. Продираясь сквозь дебри так и не выученного как следует французского языка, Артур пытался вникнуть в смысл статьи, но мысли отказывались подчиняться. Его бросало то в жар, то в холод. Абсент? Он бросил взгляд на полный бокал — черт возьми, он же даже не пил его!