Лоренцаччо
Шрифт:
Маркиза. Увольте меня от этого, кардинал. Может быть, сегодня вечером, если у вашего высокопреосвященства есть время, или завтра, как вам будет угодно. Сейчас я не принадлежу себе. (Идет к окну и жестом прощается с мужем.)
Кардинал. Если бы верному служителю бога дозволены были сожаления, я завидовал бы судьбе моего брата. Такая короткая поездка, такая простая, такая мирная! Посетить одно из своих владений, до которого отсюда всего лишь несколько шагов! Отлучка на неделю, — и столько грусти, такая нежная грусть, хотел
Маркиза. Да, кардинал, моему сыну шесть лет.
Кардинал. Были ли вы вчера на свадьбе у Нази?
Маркиза. Да, была.
Кардинал. И герцог — в костюме монахини?
Маркиза. С чего это вам понадобился герцог, да еще в костюме монахини?
Кардинал. Мне говорили, что он был так одет; возможно, что мне налгали.
Маркиза. Он действительно был так одет. Ах, Маласпина, для церкви теперь настали печальные дни!
Кардинал. Можно чтить церковь, а в веселый час нарядиться в одеяние какого-нибудь ордена, и притом без умысла, враждебного святой католической церкви.
Маркиза. Опасен пример, а не умысел. Я не такая, как вы, меня это возмутило. Правда, я как следует не знаю, что разрешают и что запрещают ваши таинственные правила. Бог знает, куда они ведут! Тот, кто кладет слова на наковальню и молотом и напилком истязает их, не всегда размышляет о том, что слова эти представляют мысли, а мысли эти — деяния.
Кардинал. Ну, полно! Герцог молод, маркиза, и я побился бы об заклад, что нарядный монашеский костюм восхитительно шел к нему.
Маркиза. Нельзя лучше! Недоставало лишь нескольких капель крови его двоюродного брата Ипполито Медичи.
Кардинал. И колпака свободы, не правда ли, сестрица? Какая ненависть к бедному герцогу.
Маркиза. А вам, его правой руке, вам безразлично, что герцог Флорентийский — наместник Карла Пятого, светский комиссар папы, вроде Баччо — комиссара духовного? Вам, брату моего Лоренцо, безразлично, что солнце, наше солнце отбрасывает на цитадель немецкие тени? Что устами всех здесь говорит кесарь? Что разврат служит сводником рабства и звенит своими бубенцами, когда народ рыдает? О! Духовенство в случае надобности зазвонило бы во все колокола, чтобы заглушить эти рыдания и разбудить императорского орла, если бы он задремал на наших бедных крышах. (Уходит.)
Кардинал(один, приподымает стенной ковер и вполголоса зовет). Аньоло!
Входит паж.
Что нового сегодня?
Аньоло. Вот письмо, монсиньор.
Кардинал. Дай мне его.
Аньоло. Ах! Ваше высокопреосвященство, это грех.
Кардинал. Ничто не может быть грехом, когда повинуешься приказаниям служителя римской церкви.
Аньоло отдает письмо.
Забавно слышать неистовства бедной маркизы и видеть, как она, заливаясь республиканскими слезами, бежит на любовное свидание с дорогим тираном. (Вскрывает письмо и читает.) "Или вы будете моей, или станете источником бедствий для меня, для себя и для наших семейств". Стиль герцога лаконичен, но не лишен силы. Удалось ему или не удалось убедить маркизу — вот что нелегко узнать. Два месяца, как он довольно усердно волочится за нею. Это много для Алессандро; этого должно быть вполне достаточно для Риччарды Чибо. (Отдает письмо пажу.) Отдай своей госпоже. Ты нем по-прежнему, не так ли? Надейся на меня. (Протягивает ему руку для поцелуя и уходит.)
Сцена 4
Двор во дворце герцога. Герцог Алессандро на террасе, пажи проезжают лошадей. Входят Валори и синьор Маурицио.
Герцог (обращаясь к Валори). Ваше высокопреосвященство получили нынче утром вести от римского двора?
Валори. Павел Третий шлет вашей светлости тысячу благословений и самые горячие пожелания благополучия.
Герцог. Лишь пожелания, Валори?
Валори. Его святейшество опасается, как бы чрезмерная снисходительность герцога не создала ему новых опасностей. Народ плохо свыкся с неограниченной властью, и кесарь во время своего последнего путешествия, кажется, то же самое говорил вашей светлости.
Герцог. Вот, ей-богу, отличная лошадь, синьор Маурицио! О, что за дьявольский круп!
Синьор Маурицио. Великолепный, ваша светлость.
Герцог. Итак, господин папский уполномоченный, нужно еще обрезать кой-какие дурные ветви. Кесарь и папа сделали меня монархом; но, клянусь Вакхом, в руку они мне вложили скипетр, от которого уже за милю отзывает топором. Ну так что же, Валори, в чем дело?
Валори. Я священник, ваша светлость; если слова, которые мой долг велит мне передавать в точности, подвергаются столь суровому суду, сердце мое не позволяет мне что бы то ни было прибавить к ним.
Герцог. Да, да, я знаю, вы славный человек. Вы, клянусь богом, единственный честный священник, которого я встретил в моей жизни.
Валори. Государь, честность не утрачивается и не приобретается ни под каким одеянием, а среди людей больше бывает добрых, чем злых.
Герцог. Итак, никаких объяснений?
Синьор Маурицио. Не разрешите ли сказать мне, государь? Все это легко объяснить.
Герцог. Ну?
Синьор Маурицио. Бесчинства двора раздражают папу.
Герцог. Что ты сказал?
Синьор Маурицио. Я сказал: бесчинства двора, ваша светлость. Поступкам герцога может быть судьей только он сам. Лоренцо Медичи — вот кого требует папа, как бежавшего от суда.