Лоренцаччо

де Мюссе Альфред

Катарина. Не убивайтесь так.

Мария. Я сказала, что не хочу говорить о нем, а не могу перестать. Видишь ли, есть такие вещи, о которых матери будут молчать только тогда, когда для них воцарится вечное молчание. Если б мой сын был обыкновенным развратником, если бы кровь Содерини потускнела в этой слабой капле, упавшей из моих жил, я не отчаивалась бы; но я надеялась, и я имела право надеяться. Ах, Катарина, теперь он даже и не красив; грязь его сердца, как злотворное испарение, затуманила его лицо. Улыбка, этот нежный луч, делающий юность подобной цветам, исчезла с его щек цвета серы и оставила на них лишь отсвет мерзкой насмешки и презрения ко всему.

Катарина.

Порой он еще бывает красив в своей странной меланхолии.

Мария. Разве его рождение не призывало его к трону? Разве не мог он когда-нибудь возвести на престол ученость доктора, юность, прекраснее которой нет в мире, и увенчать золотой диадемой все мои заветные сны? Не имела ли я права ожидать этого? Ах, Катарина, есть сны, которые никогда не должны сниться, если хочешь мирно спать. Это слишком больно; жить в сказочном дворце, где тихо лились песнопения ангелов, заснуть там убаюканной собственным сыном и пробудиться в кровавой лачуге, хранящей следы оргии и полной человеческих останков, в объятиях мерзкого призрака, который убивает тебя, еще называя именем матери.

Катарина. Безмолвные тени появляются на дороге; пойдем домой, Мария; меня пугают все эти изгнанники.

Мария. Бедные люди! Они должны бы внушать только сострадание! Ах! Неужели нет такого предмета, при виде которого в сердце мое не вонзилось бы жало? Увы! моя Катарина, это ведь тоже дело рук Лоренцо. Все эти бедные горожане доверяли ему; среди всех этих отцов семейств, изгнанных из отечества, нет ни одного, которого не предал бы мой сын. Их письма, подписанные их именами, показаны герцогу. Так даже славная память предков служит ему для бесчестных дел. Республиканцы обращаются к нему, как к отпрыску древнего рода их покровителя; дом его открыт для них; даже Строцци ходит к нему. Бедный Филиппо! Печальный конец ждет твои седые волосы! Ах, когда я вижу девушку, утратившую стыд, несчастного, лишенного семьи, мне слышится вопль: "Ты мать наших несчастий". О, когда же я буду там? (Ударяет по земле.)

Катарина. Бедная моя мать, от ваших слез самой хочется плакать.

Удаляются. Солнце зашло. Группа изгнанников собирается среди поля.

Один из изгнанников. Вы куда?

Другой. В Пизу. А вы?

Первый. В Рим.

Третий. А я в Венецию; вот эти двое идут в Феррару. Что станет с нами вдали друг от друга?

Четвертый. Прощай, сосед, до лучших времен.

Тот уходит.

Прощай! А мы, мы с тобой можем идти вместе до креста богоматери. (Уходит с другими.)

Подходит Маффио.

Первый изгнанник. Ты, Маффио? Какими судьбами?

Маффио. Я с вами. Знайте, что герцог похитил мою сестру; я обнажил шпагу; какой-то тигр железными когтями схватил меня за горло и обезоружил. После того я получил кошелек, полный дукатов, и предписание покинуть город.

Второй изгнанник. А твоя сестра, где она?

Маффио. Мне показали ее нынче вечером, она выходила из театра в платье, какого нет даже у императрицы; бог да простит ее! Ее сопровождала старуха — при выходе ей пришлось распрощаться с парой зубов. Еще никогда в жизни удар кулаком не доставлял мне такого наслаждения.

Третий изгнанник. Пусть захлебнутся они грязью своего распутства — мы бы умерли счастливые.

Четвертый. Филиппо Строцци напишет нам в Венецию, и вот в один прекрасный день мы с удивлением узнаем, что к нашим услугам целая армия.

Третий. Жить ему долгие годы, нашему

Филиппо! Пока на голове у него есть хоть один волос, свобода Италии не умерла.

Часть изгнанников отделяется от остальных; все они обнимают друг друга.

Голос. До лучших времен!

Двое изгнанников поднимаются на возвышенность, откуда виден город.

Первый. Прощай, Флоренция, чума Италии! Прощай, бедная мать, у которой нет больше молока для детей твоих!

Второй. Прощай, Флоренция, незаконная дочь, мерзкий призрак древней Флоренции! Прощай, грязь, которой нет названия!

Все изгнанники. Прощай, Флоренция! Да будут прокляты сосцы твоих жен! Да будут прокляты твои слезы! Да будут прокляты молитвы церквей твоих, хлеб полей твоих, воздух твоих улиц! Да падет проклятие на последнюю каплю твоей развращенной крови!

Действие второе

Сцена 1

В доме Строцци.

Филиппо(в своем кабинете). Десять граждан изгнано из одного только этого квартала города! Старый Галеаццо и маленький Маффио изгнаны, сестра его соблазнена, в одну ночь стала публичной женщиной! Бедная малютка! Когда же воспитание низших классов настолько окрепнет, что девочки не будут смеяться, в то время как родители их плачут? Или развращенность — закон природы? То, что называют добродетелью, — неужели это лишь праздничный наряд, который надевают, когда идут в церковь? А в остальные дни недели сидят у окна и, не отрываясь от вязания, поглядывают на молодых людей, что проходят мимо. Бедное человечество? Каким же именем назвать тебя? Именем этого племени или тем, которое дано тебе при крещении? А мы, старые мечтатели, какое пятно первородного греха смыли мы с человеческого лица за те четыре или пять тысяч лет, что мы ветшаем вместе с нашими книгами! Легко нам в тишине кабинета легкой рукой проводить по этой белой бумаге черту, чистую и тонкую, как волос! Легко нам с помощью этого маленького циркуля и нескольких капель чернил строить дворцы и города! Но зодчий, у которого тысячи великолепных планов, не может поднять с земли первого камня для своего здания, если он берется за работу с согбенной спиной и упрямыми думами. Печально думать, что счастье человека — только сон: но что зло непоправимо, вечно, недоступно переменам — нет! Зачем философу, который трудится для всех, смотреть вокруг себя? Вот в чем беда. Малейшее насекомое, появляющееся перед ним, прячет от него солнце. Смелее же за дело; республика — вот это слово нужно нам. И хотя бы это было только слово, все же это — нечто, раз народы восстают, когда оно рассекает воздух… А, здравствуй, Леоне.

Входит приор Капуи.

Приор. Я с ярмарки в Монтоливето.

Филиппо. Хорошо там было?

Входит Пьетро Строцци.

А вот и ты, Пьетро. Садись-ка, мне надо поговорить с тобой.

Приор. Было очень хорошо, и я неплохо развлекся там, вот только — одна досадная встреча, слишком уж досадная, мне трудно ее переварить.

Пьетро. Ну? Что же это?

Приор. Представьте себе, вхожу я в лавку выпить стакан лимонаду… — Да нет, не стоит рассказывать, и я глупец, что вспоминаю об этом.