Лоренс, любовь моя
Шрифт:
Хмурое утро совершенно неожиданно переросло в сияющий золотой день, солнце превратило широкую полосу воды в искрящееся зеркало, в котором отражалось бирюзовое небо. Но ветер пронизывал насквозь, и я порадовалась, что надела перчатки и теплое школьное пальто.
Я постояла у кромки воды, наблюдая за тем, как над озером кружат две цапли. Но они так и не сели на воду и вскоре скрылись из виду.
Внезапно появилась небольшая колли и бросилась с лаем ко мне. Я люблю животных и остановилась, чтобы погладить ее, но собака с рычанием попятилась от меня. Я не могла скрыть разочарование. Так же
— Закрой пасть, Джесси. Сидеть, девочка, сидеть...
Сучка немедленно повиновалась, но угроза так и светилась в ее золотистых глазах.
— Вы ведь Хатчинс? — поинтересовалась я.
— Это я.
— Здравствуйте! Я Вера Роуланд. Окончила школу, и вот я дома. Вы помните меня?
Лесничий дотронулся до кепки и посмотрел на меня из-под косматых бровей. Надо сказать, что он всегда был замкнутым, и его неулыбчивое лицо не помогло разрядить атмосферу. Но он довольно мило заговорил со мной с резким камберлендским акцентом.
— Ну, теперь я вижу, что это точно юный Верунчик... — Селяне всегда так называли меня вслед за мамой. — Но ты здорово выросла!
— А вы совсем не изменились, — соврала я, чтобы польстить старику. — Пожалуй, я не очень-то пришлась по душе Джесси.
Хатчинс сухо заметил, что он специально обучал собаку не подходить к чужим. Она отпугивает браконьеров. Просто ее мягкая шелковистая шерсть и золотистые глаза ввели меня в заблуждение, клыки-то у нее острые.
Хатчинс задержался ненадолго, мы постояли на прохладном мартовском солнце и поболтали. Он рассказал мне, что больше не разводит птиц, как в прежние времена, потому что никто не приезжает в Большую Сторожку поохотиться. Раньше, бывало, ходили и на диких уток. В общем, мистер Хатчинс дал мне понять, что все здесь поросло быльем из-за того, что не чувствуется хозяйской руки. Даже уток теперь не было, они все улетели.
— Теперь все не так, как раньше, — пожаловался он. — Ничто не живет в этих водах... — кивнул он на озеро, — оно будто и впрямь отравленное.
— Что с ним не так, Хатчинс? Вода ведь на самом деле не ядовитая?
Лесничий наклонился и потрепал колли, потом покачал головой:
— Ну, в Сторожке много чего странного произошло, даже после твоего отъезда, девочка моя. Много чего.
Я подумала, что, может, мне удастся вытянуть из него хоть что-то, и спросила:
— Но почему озеро считают проклятым?
Старик оглянулся направо, потом налево и прошептал:
— Может, не стоит мне говорить тебе об этом.
— О, Хатчинс, скажи мне, ну пожалуйста! — воскликнула я.
— Самоубийство, — произнес он замогильным голосом, глядя на меня почти злобно, — кое-кто утопил себя там... — Он ткнул пальцем в сторону озера и надтреснуто рассмеялся.
Я невольно вздрогнула. Взгляд мой был прикован к сверкающей водной глади, которая в этот солнечный день имела вполне невинный вид, но я-то знала, как быстро она могла преображаться и делаться зловещей. Так вот что это! Кто-то погиб в этих тихих водах. Как ужасно! Я почувствовала необъяснимую жалость к тому человеку, который закончил свои дни в Горьком озере.
— Это был он или она, Хатчинс? — поинтересовалась я. — И когда это случилось?
Но он не собирался удовлетворять мое любопытство. Лесничий, видимо, и так счел, что сказал слишком много, поэтому пробормотал что-то невразумительное и поспешил откланяться. Его прекрасная неприветливая колли побежала за ним.
О, подумалось мне, почему у меня нет даже собаки, которая могла бы везде ходить со мной и любила бы меня! Почему у меня нет вообще никого, кто любил бы меня? Думаю, что даже моя мать не может дать мне любви. Мне кажется, она не слишком рада моему возвращению.
Я почувствовала, что замерзла, стоя и болтая с Хатчинсом на холодном сыром ветру. В полном унынии я продолжила свою прогулку, но теперь мне совершенно не хотелось приближаться к озеру. И все же я думала, что обязательно спрошу у матери о самоубийстве, хоть она наверняка рассердится. Я ведь даже не знаю, нашли тело или нет. Ужасающая мысль неожиданно пришла мне в голову: что, если оно все еще там, лежит на дне, скрытое этими злополучными водами? Какой кошмар! Мне вдруг остро захотелось, чтобы окна моей спальни не выходили на озеро: его чудесный вид больше совершенно не привлекал меня.
Я прошла еще пару миль, пока не устала, а свежий горный воздух не разогнал призраки прошлого, которые поселил в моей душе этот старик.
Потом я повернула к дому, и так случилось, что я подошла к воротам Большой Сторожки как раз в тот момент, когда к ним подъехала машина. Я сразу же узнала ее — это была колымага, поджидавшая Лоренса Бракнелла на платформе в Сискейле. Теперь я увидела, что это «остин».
У меня сердце остановилось, когда высокий красивый молодой человек, о котором я думала не переставая, выбрался из кабины. Мне захотелось убежать, но я была слишком близко к нему, и это было бы просто грубо, так что я произнесла, запинаясь:
— Д-добрый д-день, мистер Бра-Бракнелл!
Вид у него был не столь элегантный, как в нашу первую встречу в поезде: сегодня на нем были плисовые бриджи и крупной вязки свитер с треугольным вырезом, волосы растрепаны; но все же он показался мне еще прекраснее, чем тогда. Я стояла и молча страдала под взглядом его пронзительных ясных глаз. Потом он холодно улыбнулся и проговорил:
— О, привет. Хороший денек.
— Хороший, — согласилась я.
— Боюсь, я несколько поспешно покинул вчера поезд, даже не успел попрощаться.
Я воспряла духом. Неужели он извиняется? Да, точно! Может, он все же не столь недружелюбно настроен по отношению ко мне? Но я постаралась скрыть от него свои эмоции и не показать виду, просто сказала, затаив дыхание, что это абсолютно не важно, я и не думала, что он будет ждать меня, чтобы сказать «до свидания».
Он вытащил из кармана пачку сигарет и спички и остался поболтать со мной немного.
— Гуляли?
— Да.
— Здесь красиво. Хотя мне не слишком нравится это место.