Лоренс, любовь моя
Шрифт:
— Сестра, сестра, это ты? Входи.
Я поняла, что он видит только очертания моей фигуры в тени двери, и смело шагнула в комнату прямо к его постели.
— Это не мисс Форрестер, она уехала. Я — Вера Роуланд, сэр Джеймс, — обратилась я к нему.
Повисло молчание. Инвалид изумленно уставился на меня. Глаза у него были голубые, но не безжалостные, как у мисс Форрестер, а теплые, почти бесцветные и очень печальные. И в них застыло удивление. Сердце мое бешено колотилось, и я чувствовала себя такой виноватой, потому что знала, что не имею никакого права находиться здесь. Мама денно и нощно внушала мне, что я не должна
Но тут он произнес:
— Вера Роуланд? Вера... Ты не миссис Роуланд. Слишком молода. Кроме того, зовут ее Мод.
— Я ее дочь... — От волнения язык плохо слушался меня.
Опять тишина. Потом он протянул ко мне трясущуюся руку:
— Подойди ко мне, дитя мое. Ближе, ближе. Дай поглядеть на тебя.
Я придвинулась к краю кровати, по пути автоматически поправив простыню. Шторы были полузадернуты, и в комнате царил полумрак, так разительно отличающийся от солнечного майского дня. Электрокамин был включен на полную мощность, и открыта лишь одна самая верхняя створка окна. Как душно, подумала я, но, возможно, умирающему было просто холодно.
Но нельзя сказать, что в спальне царила тяжелая атмосфера. Пахло свежестью и лавандой.
Сэр Джеймс дотронулся до меня своими тонкими ледяными пальцами. Он моргнул и прошептал:
— Теплые, теплые юные руки. Ах да, Вера Роуланд. Малышка Верунчик. Теперь я вспомнил...
— Мне нельзя тут находиться, сэр... — Слова позвучали глупо.
— Не уходи, — прервал он меня, — не оставляй меня. Останься, прошу.
— Я попаду в такой переплет, — рассмеялась я, но старик снова вмешался:
— Сядь. Сядь поближе. Хочу рассмотреть тебя.
Я уселась на кресло, стоявшее у самой постели, и нервно огляделась. Я никак не могла избавиться от чувства вины и поверить, что нахожусь в священной спальне и разговариваю с самим сэром Джеймсом.
— Мне нужно уйти, — еле выдавила я, но крепкие пальцы сжали мою руку.
— Очки, дай мне очки.
Я увидела их на прикроватном столике, на котором выстроились в ряд обычные для тяжелобольного предметы: кувшин с лимонным отваром, стакан, поильник, ваза с фруктами, часы, отсчитывающие уходящие минуты... отсчитывающие уходящую жизнь, грустно подумала я.
Неожиданно сострадание кольнуло меня в самое сердце, я наклонилась к старику и бережно нацепила очки в роговой оправе на его крючковатый нос. Теперь он пристально смотрел на меня сквозь толстые линзы. Смотрел и смотрел не отрываясь. Челюсть его отвисала все больше и больше, удивление и даже ужас читались во всем его облике.
Голос старика сел от волнения:
— Господь всемогущий! Хьюго... Хью... сынок!
Я удивленно моргнула. О чем это он? Может, он находится под действием сильных лекарств и бредит, представляя себе своего давно умершего сына?
— Дорогой сэр Джеймс, что я могу сделать для вас? — решилась я наконец задать вопрос.
Баронет собрал всю свою волю и костлявым пальцем указал на фотографию в кожаной рамке, которая стояла на причудливо изогнутом комоде напротив кровати.
— Дай, дай ее мне, — попросил он, задыхаясь.
Я послушно выполнила приказание, из чистого любопытства взглянув на фото. И тут меня пронзило какое-то странное чувство: со студийного портрета, выполненного известным светским мастером в Лондоне, на меня глядел молодой человек, мой ровесник. И мне показалось, что я смотрю на свое собственное лицо: тот же овал, густые непослушные светлые волосы, чуть вытянутые к вискам печальные глаза. Разница была только в губах: они были тоньше, а подбородок какой-то безвольный. Неожиданно в памяти всплыли слова, сказанные Лоренсом, когда он впервые увидел меня в поезде. Тогда он пробормотал нечто вроде: «Не может быть!»
Теперь стало понятно, что он увидел это сходство; он знал, но ничего не сказал мне! Все держалось в секрете... У меня поплыло перед глазами. Я была поражена до глубины души.
Сэр Джеймс держал фотографию в трясущихся руках и переводил взгляд с нее на меня.
— Кто ты? — Голос его дрожал.
Я уже представлялась, но повторила опять:
— Вера Роуланд.
— Дочка нашей Мод, да. Да. Все звали тебя Верунчик, пока Грейс не отослала тебя. Грейс, моя жена.
И хотя я никак не могла взять в толк, о чем это он говорит, возбуждение нарастало во мне как снежный ком. Я была на пороге величайшего открытия; наконец-то могла узнать что-то о себе, о настоящей Вере.
— Так вы помните меня, сэр Джеймс?
— Да, да! Я не хотел, чтобы ты уезжала, дитя мое, но они сказали, так будет лучше. После того, что произошло, Грейс просто невыносимо было смотреть на тебя.
— Что произошло? — затаила я дыхание.
Он не ответил на вопрос, просто продолжал рыться в воспоминаниях:
— Я все эти годы думал о тебе, хотел увидеть тебя, но твоя мать не позволяла тебе вернуться. Она сказала, что поклялась перед моей женой, что твоя нога никогда не переступит порог этого дома. Но однажды я спросил ее о тебе, и она призналась, что тебе уже пора покинуть школу, и я уговорил ее позволить тебе вернуться сюда. Когда ты приехала?
— Да я здесь уже много недель, сэр Джеймс, — ответила я, а сама подумала: так, значит, это он платил за школу. Но почему, почему?
— Они прятали тебя от меня. — Он выронил из рук фото и снова схватил меня за руку. Старик буквально пожирал меня глазами. — Дочка Хью. Внученька моя. Моя маленькая Верочка.
Я замерла. Кровь отхлынула от моего лица, потом бросилась в голову. Я вся тряслась.
— Что вы такое говорите? О, сэр Джеймс, как я могу быть вашей внучкой? У вас бред?
— Нет, — покачал он головой. — Нет, я всегда знал, но мать твоя — что твой камень, алмаз, ничем не прошибешь, и меня заставили поверить, что так будет лучше. И все эти юристы тоже постарались. Но ты ребенок моего сына, и я так хотел, чтобы ты была рядом. Это твой законный дом.
Ошеломленная, оглушенная и все же на вершине счастья, я едва могла промолвить:
— Не могу поверить, не могу!
— Тебе когда-нибудь рассказывали о твоем отце?
— Нет, никогда. Каждый раз, когда я пыталась хоть что-то узнать о нем, мама замыкалась в себе.
— Бедняжка Мод! — тихонько прошептал старик. — Так и не решилась сказать тебе правду. Она хорошая женщина, но такая упрямая, прямо как моя бывшая жена. Грейс была такой красавицей, такой обворожительной, пока не умер Хью. Наверное, в ней тоже что-то умерло, осталась только горечь, горечь и ненависть даже к воспоминаниям о сыне и к его ребенку. А потом эта безумная скачка, несчастный случай, укравший у нее жизнь. Одна трагедия за другой, старый дом, сколько всего он насмотрелся! А самая большая трагедия похоронена на дне озера, Горького озера, недаром же его так назвали!