Лоскутное одеяло

Катанян Василий Васильевич

В этой же сцене мы аж подпрыгнули от громкого выстрела и от восторга стрелял какой-то офицер в шкафу у городничихи, и оттуда вываливалась целая их орава - с гитарой, с цветами - и пели романс в ее честь... До этого Бобчинский ошибался дверью и открывал гардероб, где сидел офицер, закрывал ее и в трансе еле находил настоящую. Это было очень смешно.

Я где-то читал про выстрел другое - что стрелялся офицер у ног городничихи в конце романса. Может быть, это было в другой редакции?

В сцене письма все сидят в фурке, как сельди в бочке, а стены в фурке ажурные. После строк о городничихе она падает в обморок. Несколько офицеров уносят ее, подняв на вытянутых руках, под траурный марш - в пышном платье, сильно декольтированную, дебелую. Да, любимая жена Мастера Зинаида Райх запомнилась мне

в спектакле больше других...

Появляется чиновник, который приносит депешу о приезде настоящего ревизора. Сверху опускается огромное белое полотно, на котором текст депеши. За этим должна идти немая сцена. "Текст" поднимается, актеров нет. На сцене стоят куклы в человеческий рост в позах "немой сцены". И на вызовы из всех дверей выходят исполнители и кланяются на фоне манекенов.

Запала такая подробность: когда актеры выходили на вызовы, кто-то из них вышел в дверь и, наверно, услышав что-то, задержался в створках, задержался и держал их открытыми, пока из глубины - я это хорошо видел - бежала З.Райх, приподняв платье, колыхаясь полным телом. Переступив порог, она подала партнеру руку, и они медленно пошли к рампе, где она присела в глубоком реверансе. Перед этим аплодисменты стихли, и З.Райх пошла в гримуборную, но аплодисменты усилились, она решила вернуться, и произошло то, что я описал. Пустяк, а мне врезался в память этот бег актрисы на фоне какой-то закулисной суматохи. Но тут может быть и другое - это было во второй раз, когда я видел "Ревизора", и уже вышло постановление о закрытии театра и доигрывались проданные спектакли. И это был последний "Ревизор", и я все понимал, что актеры играют в последний раз! И в последний раз Зинаида Райх выходит на поклон в роли городничихи. И он, этот последний поклон, был такой - с бегом из глубины. Я его вижу, как сегодня. Уверен, что он остался только в моей, тогда еще детской, памяти и вместе со мною уйдет в небытие.

Вообще-то театр закрылся "Дамой с камелиями", и Зинаида Райх по окончании упала в обморок на сцене, но это описано другими свидетелями. Я слышал об этом тогда - мама с кем-то говорила об этом по телефону.

Мне купили билеты на "Горе уму", тоже на объявленный спектакль, который стоял в афише еще до решения о закрытии ТИМа. Значит, это было начало 1938 года, февраль. Мы пошли с мамой.

"Горе от ума" я еще не читал, в школе "не проходил" и многие вещи, конечно, не понял. Но кое-что из спектакля помню.

Он шел с прозрачным занавесом. Занавес задвигался, но было видно все, что делалось на сцене, как переставлялась декорация, вносили и выносили мебель, выходили и рассаживались актеры... Рабочие сцены были в ливреях фамусовских слуг, в пудреных париках и белых чулках... Я, конечно, просидел все антракты, глядя на эти перестановки, на всю эту закулисную кухню. (Недавно я прочитал, что Мейерхольда ругали за то, что его спектакли шли без занавеса. Тут он сделал занавес, и стали ругать - почему прозрачный?)

...Первая сцена с Софьей. Она переодевалась за ширмой, а Чацкий сидел рядом. Из-за ширмы доносились ее реплики, и время от времени взлетали в воздух какие-то части ее туалета, видимо, она что-то стремительно скидывала, переодеваясь. И шел их диалог.

...За закрытым занавесом перед самым началом какой-то картины артисты, играющие Чацкого и Молчалина, подтягивались на локтях, опираясь на консоль, кто больше. Конечно, это не было поставлено, просто артисты разминались, коротали время перед выходом. Сцена была перегорожена посередине, в одной части действовали Фамусов и Скалозуб, в другой еще кто-то. Игра шла то тут, то там...

...Бал. Во всю ширину сцены с колосников спускается длинный стол. Он был покрыт белой скатертью, и перед каждым стояла бутафорская тарелка с кистью черного винограда и яблоком. Никаких приборов, бокалов - только это. Просто обозначен ужин. Стол был слегка наклонен на зрителя. Артисты сидели фронтом к залу, ничего не пили, не жевали, только говорили. Так прошла вся сцена сплетни.

P.S. 1997. Потом этот стол повторили Плучек и Юткевич в "Клопе" - и не скрывали этого.

...По бокам сцены шли две винтовые лестницы, которые упирались в двери, прорубленные

в кирпичной стене. Помню, по одной из лестниц поднималась Хлестова - "Княгиня, карточный должок..." Она была высокая, худая, в пудреном парике екатерининской моды, сильно декольтированная, вся сине-зеленая. Живой труп - осколок прошлого. Вот, собственно, и все зрительные впечатления.

Но вот музыка! Как рассказать о ней, этом самом неуловимом для описания искусстве? И тем самым - как объяснить волнение, охватившее меня, едва я услышал неповторимый голос - "Какую власть я над тобой имела!" в романсе, который с отчаянной страстью пела полузабытая ныне Обухова? Я увидел ее впервые на концерте в зале Консерватории, это был юбилей старого оперного певца Богданова (Богдановича?). Она вышла из правой двери, откуда появлялись и, верно, до конца Консерватории будут появляться все солисты - вышла огромная, в ярко-красном платье-балахоне вольного покроя, в таких и сегодня выступают крупные певицы - Ирина Архипова, например. Вслед за ней вышла знаменитая арфистка Ксения Эрдели. Объявили номер, но с первым же аккордом на арфе лопнула струна - извольте радоваться. Все остановились, конферансье вынес коробочку с инструментом, Эрдели что-то там поискала, покачала головой, и арфу унесли - только ее и видели. Обухова пела под рояль. Вот в тот раз я впервые и услышал запавшее в душу "Ты помнишь ли...". Кстати, в концерте участвовала А.А.Яблочкина, которая читала монолог из "Марии Стюарт". Она была в болотного цвета платье с турнюром(!), видимо, не концертном, а из своей молодости.

А это незабываемое ощущение, что вызвали у меня резкие звуки тромбона мороз по коже!
– после заклинаний Германна в спальне графини, когда я мальчиком впервые услышал "Пиковую даму" в Большом? (Ханаев - Германн, Фаина Петрова - графиня). Не забыть ощущение восторга, которое охватывало меня всякий раз, когда я слышал в исполнении Козловского заключительную фразу арии Фауста "Я - любим!" Невозможно описать его молодой, сильный, красивый голос и это ликующее крещендо - "Я - любим!" Успех был такой, что дальше спектакль можно было не продолжать. Незабываемы эти мгновенья, пережитые мною, мальчиком, в сверкающем золотом зале Большого театра. Тогда впервые открывал я для себя и музыку, и замечательных артистов, которые ныне уже ушли со сцены...

Имя Марины Семеновой я впервые услышал в очереди за билетами, перекличка шла в 6 утра, и я добирался до кассы на первом трамвае. В очереди театралы говорили о постановках, голосах, артистах и можно было узнать массу подробностей о личной жизни знаменитостей. Услышал о Семеновой и сразу вспомнил ее фото в газете 1933 года, оно было напечатано в связи с ее гастролями в "Гранд-Опера". Танцевала она там "Лебединое" с Лифарем, но о нем, разумеется, не было ни слова. Так вот, я купил билет на "Баядерку" спектакль, специально восстановленный для Семеновой в связи с ее десятилетним юбилеем на сцене театра. Помню ее выход - она появлялась под розовым газовым покрывалом и по трем ступеням торжественно, медленно шествовала вниз. Зал встретил ее бурными аплодисментами, а я возмутился публикой-дурой: я решил, что это Гамзатти, которую танцевала Любовь Банк, и что зрители все перепутали, и весь взвод идет не в ногу - один, мол, я такой умный. Но, как выяснилось, поклонники своих кумиров никогда не путают.

Во втором акте Семенова танцевала знаменитую вариацию со змеей и имела такой успех, что бисировала ее. Я впервые увидел настоящий артистический триумф: долгие аплодисменты, крики "бис" и "браво".

P.S. 1998. Правда, Плисецкая мне сказала, что "бисирование в Большом отменили в 1935 году, но, может быть, в тот вечер сделали исключение?" Думаю, что так и было.

Я очень хорошо помню, что после вариации вышла солистка для следующего номера, встала в препарасьон на пуанты, но публика неистовствовала, вызывая Семенову, пока дирижер не дал знак бисировать. А бедная солистка так и простояла на пуантах, пока Семенова снова танцевала. В середине вариации она отбрасывала прочь корзинку со змеей, и быстрая часть вариации снова шла под сплошные аплодисменты. С того вечера я примкнул к поклонникам Семеновой: