Ловцы троллейбусов
Шрифт:
Я и ночью плохо спал из-за ожидания этого звона и шарканья тапочек по коридору. Евдокия каждую ночь по нескольку раз ходила туда-сюда: ее мучила зубная боль.
Я просыпался, выходил в кухню. Тараканы бросались врассыпную веером коричневых брызг.
Снова ложился. Но сон не шел. Я был один, совсем один. И некому было меня утешить.
Все между собой связано
Как долго это могло продолжаться?
Эти заброшенные одинокие вечера и бессонные ночи, эти рассеянные
Клиенты ходили, сбившись в обозленную кучу. Их успокаивал Илья Ильич Домотканое. Он вообще-то был у нас по хозяйственной части, но посетители этого не знали. Илья Ильич… Когда я смотрел в его доброе лицо, и у меня на душе становилось спокойно. Но лишь он да пожилой Орехов меня щадили. Этот, последний, по причине своей глуховатости, в жизни коллектива почти не участвовал: целыми днями читал что-нибудь, склонившись над столом, или тяжелыми никелированными щипцами колол орехи. Кто-то научил его, что грецкие орехи способствуют восстановлению слуха, с тех пор в комнате стоял постоянный грохот. Он их не раздавливал, а именно колол, занося щипцы над головой, как если бы охотился на мух со свернутой в трубочку газетой.
А то, бывало, запоёт — какая-нибудь мелодия ему вспомнится — да громко, с чувством (он ведь себя тоже не слышал) и пока до конца не исполнит, работу не продолжает. Настоящая его фамилия, кажется, была, Жердев, но ее никто не вспоминал. До того, как я прилип к окну, он был основной мишенью отдельского остроумия. Теперь Ходоров и компания переключились на меня.
Ох, этот Ходоров! Вечно в нечищенных ботинках и мятых брюках. Он и всегда меня недолюбливал, а теперь у него появился повод своей неприязни не скрывать. Стою, ощупываю холодные, как лоб покойника, батареи, а в это время… Ну, впрочем, я уже говорил: весна фильтрует небо, и черные серпики стрижей нежатся в ультрафиолете. И тут телефонный звонок.
— Дмитрий Николаевич, вас.
Прикладываю трубку к уху, а оттуда такой душераздирающий крик, что до сердца пробирает:
— Работать будешь?!
И прыскает в кулачок Людмила Васильевна Лизунова. Отворачивается неодобрительно Илья Ильич. А через некоторое время из соседней комнаты как ни в чем не бывало возвращается Ходоров. Ему доставляло особое удовольствие подкрасться сзади и хлопнуть меня по плечу или подтолкнуть слегка (но мне-то казалось, я лечу с крыши) — и расхохотаться дурным сатанинским смехом…
А я на него рассердиться по-настоящему не мог, Среди различных деловых выкладок был у меня список «Кого и за что мне жалко». Фамилии сослуживцев этот список открывали. В самом деле — Лизунова одна двоих детей растит. Я однажды видел: толкнулся в кабинет нашего шефа, Рукавишникова, а там Лизунова. Сидит и плачет. Ей доставляло удовольствие надо мной потешаться, Ну и пусть, мне даже отрадно было, что хоть чем-то ее порадовать могу.
У Ходорова кислотность на нуле, все время таблетки глотает. И кроме того, зима кончилась, а у него холодильник украли.
И некоторых клиентов, которые были мне особенно симпатичны, я в этот список примеривал. И соседей своих. Евдокию — за старость и немощность, за больные зубы. Барсукова — за полное безволие и подчиненность жене, Жену его — за глупость и злобность.
Я сочувствовал им, но порою сочувствие сменялось сомнением. Может, это им следовало меня жалеть? Да, иногда я начинал подозревать, что сослуживцы и соседи в сговоре, что они знают что-то такое, чего я уразуметь не могу.
К Лизуновой спускалась с пятого этажа ее приятельница Нина Павловна, секретарша Рукавишникова. Они садились друг против друга, словно зеркальные отражения негатива и позитива — блондинка и брюнетка, — и начинали долгий разговор.
— Лето в этом году обещают необычайно жарким. Таким жарким, что в холодильниках температура повысится до парниковой.
— В таком случае можно считать, Ходорову повезло.
— Шутки шутками, но, представляю, каково ему. Он говорит: дураки, щуку говорящую искали. А у него ее как не было, так и нет.
Со своего места грузно поднимался Илья Ильич Домотканов и, тяжело ступая — так что вздрагивали столы, выходил из кабинета. Лизунова провожала его уничижительным взглядом, а Нина Павловна хмурилась.
— Это что еще. А мне рассказывали: группа тунеядцев захватила троллейбус и разъезжает в нем по городу. И это при том, что транспорта не хватает, в час «пик» ни в автобус, ни в троллейбус не пробиться. Каждый день из-за этого на работу опаздываю.
— Тунеядцы на все способны. А у моего племянника в школе один учитель придумал: вместо планетария взял и притащил целый класс на крышу… Звездное небо изучать.
— И какие-то, говорят, теперь по всем предприятиям будут инъекции тревоги делать. От самоуспокоенности излечивать…
Так они говорили. А я слушал. И не подозревал, что весь уже опутан паутиной их козней. Оставалось только затянуть петлю. И они это сделали.
Стояла тихая солнечная погода, облака по небу тянулись желтые и дырявые, как расплавленный сыр. Двое, за которыми я наблюдал, работали неторопливо, то и дело перекуривая на расстеленном брезенте. Они с утра много успели: огромная заплата на сером боку крыши слепяще сияла фольгой — и теперь колдовали над слуховым оконцем, что возвышалось миниатюрным домиком как раз посреди заплаты.
Тот из мастеров, что был в шляпе с обвисшими полями, нырнул внутрь домика и выставил наружу голову — точь-в-точь театральный суфлер.
В этот момент к моему плечу и прикоснулись осторожно. Я обернулся.
— Дмитрий Николаевич, вас к Рукавишникову. Солнце радужными разводами ослепило меня.
— Да-да, минуточку…
Суфлер из будки подал напарнику новенький лист железа, и напарник, прижав лист к крыше коленом, принялся его разрезать. Лист расходился, словно две шагающие брючины.