Шрифт:
Невероятная история о событиях весьма вероятных, о капитане дальнего плавания и старом художнике, а также о говорящей щуке, которая не бросалась словами.
Падая вверх
Надежды не оставалось. Силы покидали меня. Все же неимоверным напряжением воли я заставлял себя держаться. Цеплялся за похрустывающую, ржавую до кружевной дырчатости жесть подоконья, стискивал зубы… К окну подошла Вероника. В очаровательной своей голубой блузке и с незабудками в руках.
— Это тебе. — Протянула мне букетик. Я поблагодарил ее улыбкой.
Колокольчиком прозвенел на стыке проводов троллейбус. Скосив глаза вниз, я увидел: подо мной на безопасном расстоянии начал
Над головой, по крыше, грохотали чьи-то шаги. Возможно, шаги судьбы.
Вероника принялась мыть окно. Повязала косынку, принесла тазик с мыльной водой.
Пальцы немели. Я весь дрожал. Жесть подоконья от этого «решилась.
Внизу от скопления народа становилось все черней. А небо сияло голубизной. Каблучок Вероники перемещался прямо перед моим носом.
— Счастливо оставаться, — непослушными губами прошептал я, и пальцы мои сами собой разжались, Я полетел. Полетел, задыхаясь и плача…
— Выше! Ниже! Чуть левее! — корректировали мой полет зрители в окнах.
Внизу по-черепашьи наползали друг на друга бурые, серые и зеленые крыши. Как хотелось мне шлепнуться на их теплую, прогретую солнцем жесть!
Толпа на улице стала рассеиваться. Лишь отдельные любопытные карабкались по водосточным трубам.
Я закрыл глаза и уснул, Или проснулся?
У окна
Весной много людей начинает ходить по крышам. Едва пригреет первое солнышко и взмоет ввысь упругий голубой купол неба, а дробные капли пойдут клевать залежалый, съежившийся на земле и карнизах снежок, — высыпает, рассеивается меж тонкими деревцами антенн и пнями печных труб неуклюжий десант в ушанках и рукавицах, с лопатами и ломиками наперевес. Некоторые поверх телогреек надевают оранжевые жилеты.
Скользко, движения смельчаков замедленны, для страховки они обвязываются веревками на манер альпинистов… Иногда им приходится карабкаться по склону на четвереньках, иногда, извиваясь, ползти ужом. Но они упрямы и дерзки, эти солдаты весны. И без устали воюют, рубят под корень хрустальные, искрящиеся на солнце сосульки, высвобождают из-под снега уставшие спины зданий.
Ледышки, ударяясь об асфальт, подпрыгивают, как мячи, и разлетаются мелкими брызгами во все стороны.
Дома облегченно вздыхают, расправляют плечи… Нежатся на солнце, сбившись в тюленьи стада, — и трубят, трубят весну.
А люди все ходят и ходят, только в руках у них теперь вместо лопат и ломиков потертые чемоданчики, с какими обычно отправляются в баню. Но они лишь притворяются любителями парной, а на самом деле это охотники, ловкие птицеловы. Подберутся к антенне, которая, словно цапля, застыла на одной ноге, опутают проводами — и уж ей не улететь.
Многие, многие ходят на крыши по разным надобностям.
Стая голубей усядется рядком вдоль карниза — точь-в-точь костяшки на счетах, и, глядишь, вскоре сут. уло выползает из слухового чердачного оконца молодой парень в кепке, с отломанной ножкой стула в руке, Городошник. Взмахнул своей битой, и стая забуксовала в упругом воздухе, а затем, ведомая вожаком, пошла круто ввинчиваться в небо.
Приходят, уходят, слоняются, отдыхают, гоняют голубей и ворон, разыскивают пропавших кошек, и в конце концов там, где пролегли излюбленные тропки, начинаются дорожные работы. Свинцово-серые, в бурых пятнах, старые листы аккуратной стопочкой складывают в сторонке, а склоны мостят блестящими, как зеркала, новыми. Иной раз вскроют отслужившую свое чешую, а под ней, в мерном зияющем провале — подгнившие ребра стропил.
Когда открывались эти провалы, я невольно зажмуривался. Ох, эти операции на сердце! Проходило минуты две или три. Я осторожно приоткрывал глаза. Обнаруживал, что пальцы мои вцепились в подоконник. Видел белое перекрестье рамы…
За спиной стрекотали арифмометры, скучно переговаривались сослуживцы, дребезжал телефон.
Я переводил дух — или вздыхал? — и вновь устремлял взгляд в сторону отверстой крыши.
Вопросы без ответов
Отчего я стоял у окна, а не исполнял, как положено, свои служебные обязанности, спросите вы. Отчего не занимался делом?
И сослуживцы меня мучили, пытаясь выяснить: отчего? Им доставляло удовольствие приставать с подобными расспросами и видеть, как я теряюсь.
«Отчего? Отчего? — галдели, надоедали. — Отчего?»
Если бы я мог ответить!
Что-то со мной происходило. Какая-то заторможенность мыслей и чувств. Или, наоборот, обостренность!
Загоралась лампочка под абажуром. И я осознавал, что, в сущности, понятия не имею о том, что такое электрический ток, откуда он появляется и как течет по проводам, не просачиваясь наружу. То есть я прекрасно знал о плотинах, которые похожи на вертикально поставленную фортепианную клавиатуру… Но как они высекали ток и, главное, почему он бежал по проводам — это оставалось для меня за семью печатями.
Иногда, пробегая по служебному вестибюлю и видя свое отражение в огромном зеркале, я останавливался, изумленный. Смотрел на себя и не узнавал. Я чувствовал, что приближаюсь к какой-то еще не вполне ясной мне тайне, заключавшейся во мне же самом. Мои зрение и слух обращались вовнутрь. Я к себе прислушивался. Хотел понять. Никогда прежде я за самим собой с таким интересом и удивлением не наблюдал.
Приходили посетители. Садились на стул и начинали спрашивать, советоваться, объяснять. Люди в старомодных, черного брезента плащах и с черными зонтами просили включить в словарь технических терминов понятие «коза» на том основании, что в их районе козы когда-то были основной тягловой силой. Или, напротив, являлся представитель конструкторского бюро и настаивал на внесения в словарь иностранных слов термина «грифель» поскольку в их коллективе работает человек с идентичной фамилией. А то принесут выпавшую при наборе строку (такое бывает в типографском. деле): «Врач» — смотри «враль».
Многие приходили жаловаться на то, что грузовые машины уходят в рейс не до конца загруженными, и, следовательно, протяженность холостого пробега не сокращается, как это должно быть, а возрастает. Объяснения, просьбы сливались в одну тягостную историю, без конца и начала, продолжавшуюся вечно. А уж писем обрушивалось…
А за окном фильтровала небо весна, черные серпики стрижей пожинали первые лучи солнца.
Ночью, лежа в постели, я подкладывал под голову влажную ладонь и вдруг ощущал, как бьется жилка на виске, и осознавал, что живу, что я живой, и опять как бы начинал пробуждаться. Я потягивался, поворачивался на другой бок, чтобы ощутить живую тяжесть своего тела, и радость бытия охватывала меня. Но уже в следующий момент я холодел, вспоминая о хрупкости сосуда, заключавшего в себе это чудо — мою жизнь. Как-то в метро, когда я поднимался на эскалаторе вверх, навстречу мне, вниз, проехал мужчина, у которого чудовищных размеров зоб лежал на лацканах пиджака, будто отложной воротничок. Мужчина был гладко выбрит, вообще видно было, он следит за собой, несмотря на свою ужасную болезнь, И все же в глазах его я успел прочесть страдание и страх, Я не хотел верить, что когда-нибудь так случится: меня, того самого, который лежит сейчас в теплой постели под одеялом, — меня, но уже ничего не чувствующего, неподвижного, кого-то, кем я был раньше, — не меня? — понесут, потащат куда-то на белых больничных простынях…