Ловец бабочек
Шрифт:
Определенно.
– Подход… а лучше…
– Ганна! – Феликс нахмурился, но как-то не всерьез, значит, и сам о таком думал. Вот и славно… вот и хорошо…
– Нет, – она не собиралась терпеть возражения.
Да и разве желает худого?
Князь уже не так, чтобы и молод, но не женат. Почему? И нет ли за лоском его какого ущерба? А ее девочки хороши обе, любому составят счастье. И дела пошатнувшиеся поправить можно, ежели с умом… ежели заставить воеводу слушать родичей, а заставить несложно.
Щепотка серого порошка, даже не щепотка, а так, пара крупинок на конце клинка…
Слово,
…пусть выбирает любую девочку…
…любит ее… и родичей новых… пусть забудет о дурном, а думает о том, об чем думать велено…
– Ганна, – Феликс тряхнул ее, заставивши выпустить заветный мешочек. – Не спеши. Он ведь не просто так, а под королевским благословением ходит. И защиту на него лучший ведьмак ставил…
– Где тот лучший ведьмак теперь? – Ганна скривила губы.
Надо было сразу…
А она, дурная, все боялась… чего? Силы своей, наследной? Той капля малая. Вот в девочках сила возродилась, и учить бы их… она и учила, по малости… вот матушка самой Ганны так и не сумела с этой силой сдюжить, только повторяла, что божьею милостью… какою милостью? Глядишь, когда б переступила разок через свои страхи…
…что страхи иные? Скоро придут за деньгами, и что Феликс отдаст?
…прошлый раз серебряною посудой откупился, но ее не осталось больше, как не осталось и подсвечников, и картин, и ковров драгоценных, не говоря уже о настоящих драгоценностях. Их первыми продали.
…а вот станет тестем воеводиным, тогда трижды подумают, прежде чем соваться.
…да и прижмет князь прочих охотников.
…он ведь неглуп, понимает, что все одно товар будет идти, так пусть уж через свои, ближние руки…
– Ганна…
– Пойду, – она усмехнулась ласково, провела рученькой по влажноватой мужниной щеке. – Девочек разбужу. Пора. Которая сумеет, той и княжною быть.
А он, ее муж, обещавший, что никогда-то она вновь не испытает нужды, не остановил.
Дочери, к счастью, поняли с полуслова.
– Мой разозлится, – сказала старшенькая задумчиво. Особо огорченною она не выглядела, да и со свадьбой не торопилась, верно, поутихла любовь. Или сам жених, почуявши, что не столь уж богата невеста, как мнилось ему, решил отступить?
– Пусть злится, – младшенькая потянулась. – Я за князя пойду… княжной стану…
– Ишь ты, хитрая, – старшая встала. – Еще не доросла ты до княжны…
– Зато ты переросла…
Ганна тихо вздохнула: на самом деле любили сестрицы одна другую, и стоит ей выйти, притворить дверь, как договорятся, кому из двух князь отойдет.
Вот и ладно.
Глава 2. Где утро неприятного дня лишь начинается
За каждым нервным тиком стоит чья-то увлекательная история.
Ночью пели петухи.
Нет, Себастьян
Пели.
Заливались.
И разбудили панну Гжижмовску, хотя ж она на сон дурной никогда не жаловалась, а порой и похрапывать изволила так, что драгоценный ее хрусталь позвякивал.
– От ироды! – панна добавила пару слов покрепче.
Молодость ее прошла на границе, в сени папеньки-генерала, героя и воителя, а тако же его героических приятелей и люду попроще. Памятью о том остался альбом с потускневшими дагерротипическими карточками, пара сабель, привычка курить трубку и заковыристая ругань, которою панна делилась неохотно.
Переживши и папеньку, и супруга, и единственного сына, она осела в Гольчине, прикупивши небольшой дом. И хотя ж состояние ее позволяло существовать вполне безбедно, но одинокое житие панне Гжижмовской было непривычно и неприятно, оттого и развлекалась она, сдавая комнаты приезжим.
Себастьяну-то полагалось служебное жилье, но некою причудой канцелярии генеральские апартаменты на Беличьей слободке уже годочков десять как признаны были негодными и хитрым вывертом закона отошло в руки пана Пананченкова. Сия участь постигла еще с дюжину служебных квартирок, а единственная уцелевшая, не иначе как чудом, была столь тесна и темна, что обретаться в ней привольно было лишь тараканам, что оные и делали, размножившись в вовсе неприличных количествах. Нет, делу-то Себастьян ход дал, крепко подозревая, что до суда оно не дотянет, а коль и дотянет, то погрязнет в судейском мелком крючкотворстве. Однако чувство выполненного долга проблемы жилищное не решило.
– Спишь? – крикнула панна Гжижмовска из гостиной, которую держала за курительную комнату.
Она усаживалась в кресло-качалку, накидывала на колени одеяло из медвежьей шкуры и, доставши из цианьской шкатулки с драконами трубку, набивала ее крепким табаком-самосадом, коий выращивала в мраморных клумбах заместо азалий.
– Сплю, – откликнулся Себастьян.
Квартирная хозяйка всем-то его устраивала.
Была нелюбопытна или же грамотно притворялась нелюбопытною. Сплетничать не сплетничала. Готовила. Убиралась. И компанию составить могла, что за партией в шахматы, к которым пристрастилась, как и к табаку, в юные годы, что за бокалом коньяка. Но вот имелась у ней одна слабость: любовь к ночным разговорам. К счастью, приступы меланхолии случались редко, но уж коли случались…
– Гони свою шалаву… – обладала панна Гжижмовска густым сочным басом, и говорить тихо была не приучена. – Из дому… и вообще…
– Да что вы себе позволяете! – взвизгнула Ольгерда.
И Себастьян понял: ночь можно считать состоявшейся. А ведь до рассвета еще час почти. И после рассвета он бы поспал… был бы актором, точно поспал бы до полудня, а там кофию принявши, кликнул бы извозчика и отправился б в присутствие с ветерком. А там уж и присочинил бы для начальства историю малого житейского подвига…