Ловушка для Горби
Шрифт:
ПОСТАНОВЛЕНИЕ СОВЕТА МИНИСТРОВ СССР
За выдающиеся заслуги в развитии оперного искусства — создание и постановку в Большом Театре СССР оперы «Весна России» — присудить А. ТРУБЕЦКОМУ, композитору, Н. СМИРНОВУ, постановщику и П. ЧИСТЯКОВОЙ, солистке, исполнительнице роли России, — Ленинскую ПРЕМИЮ.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ СОВЕТА МИНИСТРОВ СССР Р. Б. СТРИЖ
УКАЗ ПРЕЗИДИУМА ВЕРХОВНОГО СОВЕТА СССР
За выдающиеся творческие достижения и актерское мастерство в создании образа России
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ ПРЕЗИДИУМА ВЕРХОВНОГО СОВЕТА СССР П. И. МИТРОХИН
Москва, Кремль, 22 января с. г.
Пламя камина освещало эти правительственные сообщения, а также соседнее — Указ о повышении производительности труда и укреплении рабочей дисциплины. Рядом с газетой на мягком ковре стоял, постанывая и вытянув вверх свой подбородок, Председатель Президиума Верховного Совета СССР, Секретарь ЦК КПСС Павел Митрохин. В его ногах стояла на коленках совершенно нагая, с распущенными до пояса золотистыми волосами, новоиспеченная Народная артистка СССР, лауреат Ленинской премии, исполнительница роли России в опере «Весна России» Полина Чистякова. Обхватив руками худые ноги Митрохина, она в ритме своей оперной арии совершала тот ритуал, который вряд ли был известен скифам ковыльной Руси, а, скорей всего, был занесен в Россию проклятыми иноземцами — вообще-то, наверное, французами, а в данном случае — американцем Майклом Доввеем, бывшим врачом Американского посольства.
Сейчас Полина исполняла этот ритуал с неменьшим творческим темпераментом, чем пела на сцене Большого Театра. Соединение музыки, чистого и сильного голоса Полины и ее емкой гортани возносило Председателя Президиума Верховного Совета в заоблачные выси эйфории. Крепко обхватив пальцами ее затылок, Митрохин зажато стонал и тыкался животом вперед, пытаясь до упора погрузиться в нежное горло певицы. Кульминация приближалась в ритме арии «Весна России», которая как раз в это время набирала мощь, высоту, силу:
Я — Россия ковыльная, Я — Россия степна-а-ая…Наконец, мощно прижав к себе голову покорной России, Митрохин с гортанным рыком выгнулся вперед, застыл, а затем ослаб и медленно, кулем, опустился на пол, бессильно вытянулся на ковре.
Тыльной стороной ладони Полина отерла чуть припухшие губы, встала с колен и подошла к окну, за которым открывался заснеженный парк. А перед окном стоял старинный, резной, из царского гарнитура столик на золоченых ножках. На столике, в ведерке со льдом полулежала початая бутылка французского шампанского, рядом была большая ваза с виноградом и персиками и еще одна глубокая вазочка, доверху полная черной зернистой икрой. Здесь же высились два хрустальных бокала. У этого Митрохина всегда все красиво, как в кино, бля! Потому Полина не стала тратить время на бокалы. Взяв из ведерка бутылку шампанского, она голяком села на подоконник и прямо из горлышка отпила несколько крупных глотков. Ее удивительно стройная, эллинская фигура замерла в этот момент на фоне заснеженного парка, как древнегреческая скульптура в аллее Ленинградского Летнего сада. Однако единственный зритель, который мог бы оценить эту картину, лежал сейчас на полу с закрытыми глазами, почти бездыханный. И музыка
— Ну… — негромко произнес Митрохин, не открывая глаз. — Рассказывай…
— Про Стрижа? — спросила Полина.
— Угу…
Прислонившись разгоряченной спиной к прохладному стеклу окна и вытягивая свои скульптурно красивые ноги, Полина сказала:
— А он молчит все время…
Митрохин усмехнулся, закинул руки за голову:
— А ты хочешь, чтобы он тебя развлекал? Ты его должна развлекать, ты! Ты ему тоже так вкусно все делаешь?
— Не знаю…
— Не крути! Отвечай, — жестко сказал Митрохин.
— Я стараюсь… — Полина снова отпила шампанского.
— А когда он тебе квартиру даст?
— Я боюсь просить…
— Ты проси, дура! Если ты у него ничего не будешь просить, он сразу поймет, что тебя подсунули! Не в любовь же ему с тобой играть, еена мать! — Митрохин еще в юности, в школе КГБ, заимствовал из какого-то американского романа манеру разговаривать с женщинами матом и давно убедился, что в России это производит на них замечательный эффект.
— А вы мне не можете квартиру дать? — осторожно спросила Полина. — Не могу же я всю жизнь с родителями в Черемушках…
— Я могу тебе сто квартир дать, дуреха! — уже ласково сказал Митрохин. — Но мне нужно, чтобы он тебе дал. Понимаешь?
— Конечно, понимаю. Вы там будете нас с ним голыми фотографировать.
— А тебя это колышет? — Митрохин испытующе глянул снизу на Полину.
— Нет, просто интересно, — усмехнулась Полина, задумчиво разглядывая простертое на ковре голое тело Митрохина.
— А почему ты про своего американца никогда не спрашиваешь?
— А вы все равно не скажете…
— Ты его еще любишь?
— Не знаю… Нет, наверное… — Полина вдруг вскинула глаза к его лицу, сказал в упор: — Я хочу замуж. За Стрижа.
— Что-о?!! — Митрохин от изумления даже приподнялся на локте.
— А что — разве секретарь ЦК не может со старой женой развестись?
— Та-ак… — задумчиво протянул Митрохин и снова улегся на ковре. — А вообще-то это было бы гениально! — Он заложил ладони под затылок, стал прикидывать ситуацию: — Но тогда, действительно, ты у него ничего не проси. Пока — не проси. Разыгрывай влюбленную целку. Ты поняла? Что ты делаешь?!.
Спрыгнув с подоконника, Полина взяла со столика вазочку с икрой, подошла к Митрохину и теперь стояла над ним с озорно-лукавым огнем в своих зеленых глазах.
— Не дури… — предупредительно произнес Митрохин.
— А вы мне поможете со Стрижом?
— Как?
— Ну, мало ли… КГБ все может… — шагнув к стереоустановке, Полина нажала несколько кнопок, и в полумраке зимней дачи вновь прозвучал негромкий, тонкий, как прорастающий голос, мотив арии России и самые начальные, почти робкие слова: «Я — Россия ковыльная, я — Россия степная…»
— Ну, говори, что у тебя на уме? — сказал Митрохин вернувшейся к нему Полине.
— А вот что! — и она вдруг быстрым движением опрокинула всю вазочку с икрой на его пах.
— Что ты делаешь, идиотка?! — вскочил Митрохин.
— Да подождите! — удержала его Полина, нагнулась к его чреслам и в такт музыке стала вылизывать икру, озорно поводя головой из стороны в сторону. При этом в наклонах ее юного тела, в упавших потоках волос, в изгибе белых рук и в абрисе бедер — во всем снова была идеальная, классическая грация.