Ловушка для Слепого
Шрифт:
– Да пошел ты, – сказала Макака, оттирая со щек следы туши и постепенно вновь обретая человеческий облик. – Импотент хренов. Извращенец.
Виктор заметил, что во рту у него все еще торчит намокшая, лопнувшая по шву сигарета, выплюнул ее в урну и сразу закурил новую: несмотря на астрономические цены, в туалетах «Семейного вечера» заметно попахивало.
– Где найти Веньямина? – спросил он, пряча в карман зажигалку.
– В манде, – не прерывая своего занятия" ответила Макака.
Активист вздохнул, встал у нее за спиной, чтобы она лучше видела в зеркале его отражение, и с видимой неохотой вынул из-под
– Послушай, – сказал он, – я задал тебе простой вопрос и хочу получить простой ответ. Ты отвечаешь, я ухожу, и больше мы никогда не встречаемся. Идет? Ты еще слишком молода, чтобы иметь неприятности с такими старыми и сердитыми дядьками, как я.
– Я сейчас завизжу, – едва шевеля побледневшими губами, предупредила Макака.
– Не возбраняется, – сверкнув невеселой улыбкой, сказал Активист. – Тебя никто не услышит, а если услышат, решат, что ты визжишь от удовольствия. По-моему, твою привычку задирать юбку в дверях мужского туалета здесь уже все успели изучить. Кстати, это вредная привычка. Когда-нибудь ты плохо кончишь. Да что это я? Про СПИД слыхала? Если ты не ответишь на мой вопрос, то плохо кончишь прямо сейчас.
Вспомнив о Тыкве, он с некоторым недоумением оглянулся через плечо, но Дынникова как корова языком слизала. «На стреме стоит», – решил Виктор.
– Так как? – спросил он.
– Что – как? – плачущим голосом переспросила Макака.
– Как найти Веньямина? – уточнил он.
– Веника? А его что, здесь нет?
– Ты куришь или ширяешься? – спросил Виктор. – Бросай, подохнешь.
– Да пошел ты. Весь кайф поломал, – голос Макаки вдруг задрожал, и Виктор с удивлением понял, что она вот-вот расплачется. – Я за него все бабки отдала, последние копейки отовсюду повыгребла, а он – мордой в холодную воду. Ну что ты за козел?
Виктор покачал головой, спрятал нож, достал портмоне и показал Макаке веер сторублевых купюр.
– Я не козел, – сказал он. – Я могу починить то, что поломал. Так ты вспомнишь адрес Веника или мне убрать деньги и вынуть нож? Учти: потом починить я тебя не смогу.
– Ну чего вы к нему привязались? – проныла Макака. – Что вам всем от него надо?
– А кто еще к нему привязался? – насторожился Виктор.
– Да все.., разные.., не помню я! Что он вам сделал?
– Лично мне он ничего не сделал, – честно сказал Виктор. – Просто я хочу, чтобы он помог мне найти своего брата.
– Это какого брата? Это очкастого такого, носатого?
Извращенца этого?
– Он еще и извращенец? Вот не знал.
– Извращенец, извращенец. Еще какой извращенец.
До сих пор сесть не могу… Чего его искать? Он у Веника живет. Прячется от кого-то. От тебя же, наверное, и прячется.
– Нет, – покачав головой, медленно сказал Виктор. – Не от меня.
– Рассказывай! Вон пика какая.
– Слушай, – теряя терпение, сказал Виктор, – что-то мне все это надоело. Наверное, если бы я сразу занялся пластической хирургией, разговор у нас получился бы другой.
Ты здесь выкобениваешься, а я теряю время. Позвони мне от Склифосовского, расскажешь, как доехала.
Он полез за ножом, и Макака немедленно отбарабанила адрес – четко и громко, как примерная ученица, отвечающая у доски вызубренный урок. Виктор не глядя сунул ей несколько сторублевых бумажек и вышел из умывальной.
Тыква и вправду оказался в тамбуре. Он с самым невинным видом стоял, привалившись к стене могучим плечом, и с озабоченным видом разглядывал свежую ссадину на огромном мосластом кулаке. В углу сидел незнакомый парень в кожаной куртке и, казалось, дремал, прислонившись спиной к стене и уронив на грудь чубатую голову.
– Это что такое? – поинтересовался Активист.
– Это? Это человек. Спит. Танцевал, танцевал, устал и решил вздремнуть. Перед сном пошел пописать, как воспитанный мальчик, но не дошел – уснул.
– Ox, доиграешься ты когда-нибудь, – предупредил Виктор. – Ох, доскачешься!
– А чего я? – обиженно забубнил Тыква. – Сам виноват. Сказано же было: занято. Нет, надо ему… Вот и споткнулся.
Активист молча сплюнул и стал пробираться к выходу под грохочущие раскаты музыки и бархатный рев исполнителя. Тыква торопливо и не совсем твердо семенил сзади.
Виктор подумал, что водка для русского человека – вещь абсолютно незаменимая. Ведь вот кинули человека, обобрали до нитки, рассадили морду тяжелой монтировкой, а он выпил и – как не было ничего, здоров и весел, хоть сейчас иди с ним на дело. Никаких переживаний, никаких заламываний рук и эмоциональных выкриков: надел штаны, заложил за воротник пол-литра и пошел отбивать свои бабки.
Они поднялись по тускло освещенной лестнице, попрощались с вышибалой и вышли на улицу. Температурка была явно минусовая, и Виктор с грустью заметил мельтешащие в воздухе ледяные кристаллики – еще не снег, но его предвестье.
– Дай я поведу, – сказал Тыква, дергая ручку запертой дверцы.
– Перетопчешься, – отрезал Виктор. – Пить надо меньше.
Под обиженное бормотание Тыквы он отпер дверцу и сел на водительское место. Машина уже успела порядком остыть, и, прежде чем запустить двигатель, Виктор немного поерзал, согревая под собой сиденье. С ним творилось что-то удивительное: обычно в острых ситуациях он мог не спать неделями, питаясь от случая к случаю и практически не испытывая усталости, но на этот раз желание махнуть на все рукой и провалиться в сон не оставляло его ни на минуту. Все приходилось делать через силу, и Виктор подумал, что это, наверное, где-то глубоко внутри его организма наконец-то переполнился сосуд, предназначенный для сбора и отстоя всякой дряни. Слишком много дерьма нахлебался он за последние дни, вот оно и полилось через край, отравляя организм продуктами распада.
– Порядок, – с горькой иронией процитировал он самого себя. – Порядок хотя бы на расстоянии вытянутой руки.
– Чего? – спросил Тыква.
– Ничего, – ответил Активист. – Поехали, говорю.
– Давно пора, – согласился Тыква и, вынув из-под куртки, положил на колени тускло блеснувший обрез.
Сдержанно ворча мощным мотором, большой пятидверный джип выполз из деревни и пошел месить слегка подмерзшую грязь проселка высокими колесами с глубоким протектором. Свет фар беспорядочно плясал по изрытым, разъезженным колеям, выхватывая из темноты и рельефно прорисовывая смерзшиеся комья земли и заставляя кристаллики инея сверкать, как мельчайшие осколки стекла.