Ловушка горше смерти

Климова Светлана

Мальчик же этот год, пока не привык, вспоминал как непрекращающийся кошмар. По утрам, несмотря на то что в школе он занимался во вторую смену, неумолимая рука Алексея Петровича выдергивала его из теплой постели около семи.

Спотыкаясь, с дрожащим сердцем, ребенок спускался с ним в темный дворик, пересекал площадку еще пустого детского сада, и на задворках микрорайона, где обычно выгуливали собак, они приступали к зарядке. При этом Алексей Петрович так кричал и ругался, что мальчик очень быстро освоил все эти немудреные упражнения, лишь бы Коробов утих.

Затем его возвращали в дом и загоняли в душ. Тем временем мама кормила сестру и Алексея Петровича, а мальчик, выпив лишь стакан сока, шел к себе в комнату, где еще теплой стояла неприбранная постель и где его поджидали гантели, поначалу казавшиеся ему неподъемными. Делать до школы было нечего, так что после гантелей он читал. Затем Лина кормила его обедом, и, засыпая на ходу, Иван плелся в школу. Дважды в неделю Коробов возил его на стадион, три вечера мальчик посвящал шахматам. В субботу его наконец оставляли в покое. В воскресенье же Коробов, правда, нерегулярно, брал мальчика с собой для бесед на свежем воздухе. Беседы сводились к единственному: необходимо стать сильным, мужчина обязан быть всегда в форме, чтобы в случае опасности защитить себя так, чтобы тебя боялись и уважали… Мальчик вскоре переставал слушать мерно вышагивающего мужчину, несмотря на уважение к взрослому человеку, которое в нем воспитала Манечка; ему было нестерпимо скучно, у него ныли спина, затылок, горели ладони — он хотел домой, к сестре, читать ей книжки или играть с ней. С Линой у него было молчаливое соглашение — будто оба они с пониманием относятся к этому эксперименту, и, как подопытный, всякое повидавший зверек, он, казалось, даже сострадал ожидающему ее неизбежному разочарованию. Лина все чаще прятала глаза, все хлопотливее радовалась успехам сына.

К лету мальчик вставал уже сам и, не дожидаясь Коробова, бежал на улицу. Он изменился настолько, что, когда осенью пришел в свой класс, его не узнали. Именно летом, У моря, где они провели почти полных три месяца, Иван сильно вырос, отчаянно похудел и начал чувствовать каждый мускул своего тела.

Алексей Петрович снял для них две смежные комнатки в частном доме недалеко от пляжа, сам же устроился работать спортивным инструктором в детском лагере, принадлежавшем прежде богатому военному предприятию. Он и мальчика хотел было определить в один из отрядов, но тут за Ивана вступилась Лина.

Лагерь выглядел огромным, запущенным и пустынным, однако к концу августа, в третью смену, он как-то ожил и до поселка стали доноситься музыка и нечеловеческая какофония детских голосов — эхо регулярно проводимых Коробовым всякого рода состязаний.

В первой половине лета они видели Алексея Петровича довольно-таки часто: он приходил к Лине и даже оставался ночевать. Как бы в благодарность за то, что Коробов его оставил в покое, Иван беспрекословно выполнял все его указания, в том числе касавшиеся ненавистного баскетбола. Пару раз в неделю он брал мяч и в одиночестве, доводя движения до автоматизма, мотался по пустой спортивной площадке, атакуя голое согнутое кольцо. Обитатели лагеря якобы спали после обеда, Алексей Петрович, для порядка понаблюдав за ним раз-другой, больше на скамье не появлялся, так что мальчик, отдав положенное, спускался к морю и, содрав с себя мокрую футболку, шорты, кеды и носки, влетал в прохладную воду, а затем босиком, в одних плавках, слизывая соль с губ, брел вдоль берега к дому.

Плавать его научила Лина. Это было несложно, потому что мальчик уже стал легким и точным в движениях. Он сразу же справился с дыханием и к концу первого месяца уже бесстрашно нырял и подолгу плавал. Все свободное время по-прежнему проводил, ни с кем не знакомясь и не отходя от матери и сестры. Они с Линой любили море до страсти и часто, уложив девочку, отправлялись на берег, усаживались на одеяле почти у самой воды и молча сидели;

Лина покуривала, а он неотрывно смотрел перед собой и слушал шорох невидимой в темноте зыби.

— Ты все больше становишься похожим на своего деда, — сказала как-то она.

— Твоего отца?

— Да. Я имею в виду облик. Манечка ведь была маленькая, аккуратная, несколько медлительная, он же — насколько я помню — был высоким, гибким, очень подвижным.

— Тогда, Лина, я все-таки больше похож на Манечку. Внутри у меня существует такое устройство, которое и определяет все мои движения и все время говорит: не делай лишнего, — возразил мальчик.

Лина резко повернулась к нему.

— Я же сказала: облик, — повторила она.

— Вот на кого я не похож, так это на Алексея Петровица — засмеялся Иван, — хотя по-своему он очень симпатичный, такой себе предводитель викингов.

— Ванька, разве можно говорить в таком тоне о своем отце! — воскликнула Лина и придвинулась к мальчику. Иван промолчал.

— Он так много сделал для тебя… Вот ответь, пожалуйста, на один такой вопрос — почему ты ни разу не сказал ему «папа»?

— Я и тебе редко говорю «мама», — пробормотал мальчик, отворачивая лицо.

Она, волнуясь, взяла его за руку и проговорила:

— Ты ведь не любишь его? Почему?

— Я всех люблю, — сказал он, осторожно вынимая ладонь из ее холодных пальцев. — Не будем об этом. Расскажи мне лучше о деде, на которого я, по твоему мнению, похож. Обликом.

— Тебе Манечка, наверное, о нем говорила.

— Кое-что, когда я был совсем маленьким, мне и не запомнилось. Она и о моем отце рассказывала.

— Об Алеше? — живо спросила Лина. — Интересно, и что же? — Не помню, — сказал мальчик, — по-моему, она считала его очень сдержанным и рассудительным человеком.

— Это она в воспитательных целях, — сказала Лина, она почти не знала Алексея Петровича. Когда ты родился, его не было.

— А где же он находился?

— В командировке, — проговорила Лина. Это была крайне взрывчатая тема, и к ней они уже не впервые приближались в разговорах. Иван абсолютно не ведал, где провела Лина первые пять лет его жизни, — она навсегда запретила себе даже намеком касаться этого, малодушно опасаясь потерять любовь сына. Поэтому в ход иной раз шли даже какие-то нелепые и лживые легенды.

— Дедушка, мои отец, погиб, когда мне было семь лет. Я тогда поступила в хореографическое училище, но Манечке пришлось вскоре забрать меня оттуда, и мы переехали в меньшую квартиру в районе Измайловского парка.

— Это в Москве?

— Да. Там через год она отдала меня в балетную студию при Дворце культуры, потому что я, упрямая, до безумия любила танцевать и еще долго надеялась стать настоящей балериной… Дедушка каждую зиму уезжал в Домбай со своими сослуживцами — на две недели, кататься на лыжах. Он никогда не брал отпуска летом, и Манечка терпеливо отсиживала круглый год в городе. Впрочем, ведь она работала — сначала в театральном институте, а затем, после его смерти, в районной библиотеке. Она ведь по образованию филолог… Отец сломал позвоночник в двух местах, друзья привезли его маме уже полумертвым, а в больнице он сумел покончить с собой. Он не смог бы жить в таком состоянии — в характере твоего деда была постоянная тяга к риску.