Ловушка горше смерти
Шрифт:
С острым чувством прекрасного… Я научил бы его любить то, что стоит любить, научил бы и ненавидеть. И смеяться. Марк-второй… о, он нашел бы средство быть счастливым, свое собственное средство… Пойдем на воздух, Митя, допивай, здесь разит, как в борделе.
— Я сотню раз говорил, что тебе нужно поискать приличную женщину, — проворчал адвокат, выбираясь из-за стола. — Счет, пожалуйста, девушка! — повысил он голос, разворачиваясь корпусом в сторону бара. — Чего тебе не хватает, так это нормальной семейной жизни. Так или иначе к этому приходят все.
Я, например…
Марк, сунув подплывшей официантке в мятом кокошнике четвертной, по-лошадиному откинул голову и неожиданно захохотал, хлопая себя по карманам джинсов. Та было шарахнулась, но вдруг ее лицо, серое и пористое, с губами, словно намалеванными густым суриком, вспыхнуло нежным румянцем. Ероша волосы и смахивая слезу, Марк, еще слегка задыхаясь, проговорил:
— Все нормально, не пугайтесь. Приятель развеселил. Спасибо, девушка.
— Заходите еще. — Официантка кивнула, не сводя глаз с Марка. Сейчас, оживленное смехом, лицо его было необыкновенно привлекательно, словно высвечено изнутри, так что глаза сделались густо-синими, а губы, обычно сосредоточенно сжатые и сухие, улыбались, и было видно, что нижняя очерчена необычно, с забавным изгибом — тем, что в прошлом столетии игриво именовался «луком Амура».
— Ты, например… — передразнил он, обращаясь к адвокату. — Сам-то ты пальцем о палец не ударил ради этого. Где твои чада и домочадцы? Где волны и ослы, где тучные поля? Дима, не валяй дурака. Мы оба взрослые люди, к тому же оба при деле, как бы там оно ни называлось. — Он нахмурился, совсем детская складка сморщила тонкое переносье. — За эти годы я знал с десяток тех, кого ты называешь «приличными женщинами». Поверь, я охотно дал бы отрубить себе руку или ногу, лишь бы никогда не иметь перспективы поселиться с какой-нибудь из них под одной крышей и, что называется, вести совместное хозяйство. И я сделаю все, чтобы никогда между мной и моим сыном не стояла такая особа. Как — не знаю. Не спрашивай меня. Это из области фантастики. Но ведь сказано же, черт побери:
Исаак родил Иакова, а Иаков кого-то там еще — и так далее, до бесконечности.
Почему? Где тут их женщины — жены, наложницы? Уверяю тебя, все это неспроста…
Под подошвами адвоката хрустел гравий перрона. Несло тепловозным выхлопом, старуха торговала мелкими мятыми грушами. Жаркий ветер гонял пыль, и дежурный по станции заслонял лицо жесткой фуражкой с красным верхом.
Неспешно подполз фирменный скорый, и Марк, подхватив приятеля под руку, в два счета уломал проводницу взять их. Все эти разбитные бабенки в поездах, ресторанах, на вокзалах и за прилавком таяли перед ним. Этого секрета адвокат никогда не мог понять. Была в Марке какая-то неуловимая легкость, лишенная и тени привычного всеобщего хамства. Даже прямой отказ он встречал с улыбкой, тем вернее в конце концов добиваясь своего. Самому Дмитрию Константиновичу все подобное давалось с трудом — даже объяснения с кассиршей в угловом гастрономе, замотавшей сдачу.
Минутой позже они .уже стояли в коридоре спального вагона, и Марк нетерпеливо переминался с ноги на ногу. Поезд тронулся, и едва неуклюжее, ящиком, здание вокзала уползло направо, а колеса загремели на выходных стрелках, он, словно и не было паузы, вдруг проговорил:
— Я вижу, ты не понимаешь, о чем я. Не ломай голову. Все это ерунда. Я и сам до конца не разобрался, есть ли тут какой-то смысл. Может быть, мне следовало бы усыновить какого-нибудь парнишку. Вот так — взять и усыновить. Чем не выход?
Адвокат слабо махнул рукой и отвернулся.
— Ну хорошо, хорошо! — воскликнул Марк. — Забудем. — Обеими руками он рванул раму окна вниз — ударило ветром, взлетели желтые занавески. — Все это тебе не по душе, я знаю. Только не надо дуться на меня, Митя.
— Ты, Марк, просто не представляешь себе, о чем речь. Я не говорю уже, что сама по себе процедура довольно сложна…
— Ну, если я не могу украсть или сотворить из воздуха Марка-второго, придется преодолеть и это.
— Для одинокого мужчины это практически недоступно. Этим занимается специальная комиссия, которая никогда не допустит…
Марк прищурился, подставляя разгоряченное лицо ветру.
— Положим, видывали мы комиссии и покруче.
— Да не в этом дело в конце концов.
— А в чем же?
— В том, готов ли ты взять на себя… ну, ответственность, что ли. Но и это еще не все… Вот что, мы когда будем в Москве?
— Около четырех.
— Ну и отлично. У меня есть еще одно дело сегодня, я надеюсь успеть.
Если у тебя ничего срочного, я просил бы тебя поехать со мной. Времени это займет немного.
— Я готов, ты же знаешь. Что-нибудь серьезное?
— Нет. Обычная служебная рутина, но мне кажется, тебе будет любопытно.
— Вот как. Что бы это могло быть?
— Все увидишь на месте, — пообещал адвокат, усаживаясь на откидное сиденье и выворачивая шею, чтобы, не меняя позы, взглянуть на расписание. — Терпение — добродетель мудрых, как любил говорить один хорошо мне знакомый профессор общего права, пересидевший на кафедре трех вождей и завершивший свою карьеру в кресле замначальника управления в доме на Лубянке. Неожиданный, мягко говоря, финал. Тем не менее у нас сохранились вполне теплые отношения. Теперь он на пенсии, разводит лилии под Звенигородом.
Марк не слушал его, рассеянно глядя в окно, за которым перебрасывали эхо пролеты моста через Оку…
На площади у Курского к стоянке такси вилась нескончаемая очередь, но они довольно быстро нашли частника, согласившегося подкинуть их в Сокольники.
Марк сидел молча и, только когда машина, не доезжая Преображенской площади, свернула налево, а затем еще раз и еще, спросил:
— Так куда все-таки мы направляемся? Что за таинственность, Митя?
— Погоди, — отвечал адвокат, кладя руку на плечо водителю. — Все, приехали. Здесь, пожалуйста…
Водитель «Москвича» развернулся и ускакал по щербатому, годами не знавшему ремонта асфальту, и они остались на улице, где по одну сторону тянулся ряд кособоких мещанских построек, а по другую — зеленела чугунная ограда. За ней в глубине виднелся краснокирпичный трехэтажный особняк, совсем почерневший от времени, а далее — серые складские корпуса. Неведомая сила вырвала и опрокинула решетку в двух или трех пролетах, и там, на обгрызенной кирпичной тумбе, расслабленно восседал рослый детина в надвинутой на уши синей фуражке.