Ловушка времени
Шрифт:
– Послушай, Михайло. Вот ты жалуешься на звон в ушах – так это вполне может быть влиянием ртути, то есть живого серебра.
– Вотще баешь, Алексаша, – слегка обидевшись, возразил хозяин, – да и грешно: серебро святое, ниже от лукавого. Грешно тебе. А в ушах звон – от ранения. Отнележе и звенит. Экий ты!
Мой друг зевнул, погладил живот и произнёс:
– Ну, а теперь почивать. После работы много будет: гряды полоть, морковь копать, малина не собрана, берсень варить надобно…
– Когда же крестьяне СВОЙ надел убрать успевают?
– До темна доволи времени. Где работно, там и густо, а в ленивом дому пусто, – он снова зевнул. – Сечь их поболе надобно лежней. Завтра бабий праздник – петь да плясать в вечеру станут. Пойду спать, сон морит.
Вернувшись в свою комнату, я лёг на постель и тоже сморился дремотой.
Дремал недолго, не имел привычки спать днём. В доме всё ещё слышался чей-то храп, причём храпели наперебой несколько голосов.
Я сел за стол и попытался
– Важно ли почивал? – заглянул ко мне мой друг.
– Важно. Тебя работа ждёт?
– Пойду прежде Ефимку высеку, – потянулся барин. – Тихон, Зосиму кличь.
– За что ты его сечь будешь?
– За то, что лежень и за скотиной не смотрит. Давеча две коровы его на барский овёс вышли да вытоптали едва ли не четверик овса.
– Неужели сам посечёшь?!
– Человек раболепный сделает. Зосима сечёт моих бездельников, ему сие повадно.
– А, может быть, стоило бы просто оштрафовать?
– Жалился, будто денег сейчас не имеет, так я ему долг записал да высеку.
Зосима и Тихон уже стояли у крыльца.
– За Ефимкой послал? – и получив утвердительный ответ от холопа, барин снова похлопал себя по животу. – Пойдём на конюшню.
Ефимка, пришедши, снял с себя рубаху и улёгся на скамью:
– Вели казнить, барин, – покорно пробурчал он.
Господин подал знак конюху, и тот начал сечь своего собрата плетью, что называется, от души. У меня создалось впечатление, будто Зосима испытывал личную неприязнь к наказываемому.
Удары сыпались на спину несчастного один за другим, рассекая кожу. Ефимка, сжавши зубы и зажмурив глаза, молча обнимал скамейку.
– Да сколько же это будет продолжаться?! – не выдержал я.
– Пожалуй, доволе! – скомандовал барин.
– Прощения прошу, батюшка-барин – промычал наказанный, вставая с места экзекуции.
– Ступай, да напредки вели ребятам своим за скотиной смотреть со тщанием. По осени взыщу с тебя всё вытоптанное.
Крестьянин поклонился, морщась от боли, надел рубаху и пошёл восвояси.
– И часто ты сие наказание практикуешь? – спросил я.
– И седмицы не проходит, чтобы не посечь кого.
– Каждую неделю?! И они не уходят?
– Бог с тобой! Приходят только, – улыбнулся Михайло Васильевич, – Из гулящих завсегда кто-то просится – с тяглом у меня не бедуют. Переверстку тягла чиню я не часто: в один год раз да с мирского приговору; дабы бедных не отягчать, недоимку на всех располагаю; не лютую – добрый барин, жалею их. Прежде по молодости я поболее норовист был: всё батюшку вопрошал, отчего тот мужиков крепче не казнит за леность, за пьянство да за драки – всё мне не доволе казалось. А батюшка молвит: «Все мы, Михайлушко, одним Богом созданы, плоти одинакой. Негоже с теми лютовать, над кем ты Богом господствовать поставлен». Не разумел я в ту пору сказанного. А на службе постиг: все холопы перед Богом и царём; пред нуждою, пред гладом и мразом равны все души человеческие. И я, и Тихон – через одно прошли на службе ратной. Понеже жалею их и казни для них лишь две справляю: плеть да в солдаты.
– В солдаты неугодных отправляешь?
– Сего они поболе боятся.
– Ещё бы.
– В нынешний год некого отдать: все мужики благие. А избрать одного надобно.
– Только одного?
– С двадцати дворов – один рекрут. Моих-то дворов поболе будет, да я мнози утаил – писца подмазал. Добрых работников имать царём велено – так кто же мне останется?
– Стало быть, ты так заодно и крестьянам налог уменьшил – считают ведь по дворам; получается, чем меньше дворов писец записал, тем меньше налога следует к уплате, – тут я вспомнил, что именно Петр Первый изменил подворную перепись населения на подушную: обнаружив значительное уменьшение количества дворов в сравнении с предыдущей переписью, он повелел пересчитать всех мужиков по головам и назначил налог с души. Таким образом, в ближайшие годы моего друга и его крепостных в особенности ждал неприятный сюрприз, хотя… уверен, что и для подобного сюрприза у них найдётся решение.
– А вот Володимеров не подмазал писца, так оный ему и пустые дворы жилыми записал!
– Похоже, альтернативы у вас просто нет.
Мы вышли в сад и направились к длинным грядам овощей и зелени. На них уже трудились крестьяне и крестьянки, разумеется, без особого рвения, однако барин остался доволен.
– Девки запели, – мы услышали разноголосую песню, – в малиннике. Пойдём – любо глядеть.
В малиннике пела дюжина девок и столько же ребятни (мальчишек и девчонок лет семи-одиннадцати) – все с кузовками и корзинками собирали ягоды.
Михайло загляделся на одну статную девушку с толстой светло-русой косой.
– Зараза-девка!
– Хороша! – согласился я с ним.
– Ежели тебе коя приглянется – бери любую, – огорошил меня хозяин, – окромя Дарьи.
– В смысле, бери?
– Тешься.
– А сам ты часто так утешаешься?
– Нет, не падок на мужичек. Только у Агафьи дитё моё, а боле никого не облагодействовал. Агафья, ух, какая была!
– Дитё твоё? А оно не с тобой живёт?
– Знамо, с матерью. От холопки дитё – холопское. Я Агафью в тот же год за чеботаря покойного выдал, добром одарил. Она с ним ещё троих детей прижила. А в дождливый год помер он, так Агаша с ловчим сошлась. Сказывают, будто и двое младших у неё от ловчего, стало быть, ещё при муже она с ним забавлялась, а народ баял про снохача…
Слушая своего нового друга, я удивлялся необузданности нравов в закрепощённой старой Руси. Телесные наказания считались делом абсолютно житейским и воспринимались как норма обеими сторонами экзекуции. Кроме того, побить своего обидчика считалось вполне нравственным даже среди бояр, и потасовки среди неуживчивых благородных соседей случались не так уж редко. В выяснении отношений между господами, либо барином и крепостным, либо мужем и женой действовало только одно правило: бить можно, калечить нельзя. Впрочем, и оно часто нарушалось, так как в состоянии ярости или алкогольного опьянения люди себя попросту не контролировали. Вообще, с самоконтролем у них была беда. Мужчины, чувствуя возбуждение, могли наброситься на любую крестьянку или горожанку прямо на безлюдной улице или в поле, в лесу, на дороге… Женщины, как правило, воспринимали надругательство как унижение, однако по большому счёту относились к подобной дикости, как к горькой обыденности, не смотря на огромные риски, которым подвергалось в таких случаях их здоровье и даже жизнь. Недобровольные половые сношения принимались обществом, как досадная и опасная, но всё же неизбежная часть человеческого существования. Соборное уложение предусматривало мучительную смертную казнь за сексуальное насилие, но на деле доказать факт преступления при отсутствии свидетелей было совсем не просто. Защищены от опасности нападения, согласно рассказам моего друга, были лишь дворянки, их честь охранялась смолоду: они никогда не выходили из дому в одиночестве. Напасть на дворянку или боярыню посмел бы разве только сумасшедший, поскольку свидетельские показания в таких случаях были обеспечены. Дворянская жена могла принадлежать только своему мужу, который, следуя традициям и учениям церкви должен был её периодически поколачивать, но «не с сердца или кручины», а «с любовью и благорассудным наказанием», радея тем самым о спасении души своей и сохранении семейного очага. Должно было жену без вины не бить, а «казнить бережно, без усердия», не допуская увечий, с «благой» целью научить её покорности, «ибо муж над женою волен, а она в молчании ему покорятся должна» – и это бояре да дворяне. То, что происходило в крестьянских семьях и вовсе поражало своею дикостью: к барину на суд то и дело являлись крестьянки либо их матери и отцы с прошением усмирить буйного мужа или зятя, который «незаконно бьёт и мучит без вины» несчастную женщину, отчего у последней происходит слепота, глухота, главоболие, немочь рук и ног… Двоих мужиков, избивших своих жён до смерти в разгар семейной драмы, Михайло Васильевич, как пришло время, отдал в рекруты, поскольку они всё равно пьяны часто бывали и работали на барина плохо. А вот мужик Нефед, хоть и изжил жену свою, но в солдаты отдан не был, потому что оброк большой платит и «пахарь знатный». Хозяин только посёк его. Сами же крестьянки зачастую тоже не были ангелами, и несдержанные мужья поколачивали их то за пьянство, то за грубость, то за воровство (воровством называлась в ту пору супружеская измена)… И снова повторюсь, что всё описанное безобразие воспринималось тем обществом и каждым его членом, как тягостное, но нормальное течение жизни. Мне как адвокату, знавшему, что подобные вещи творят, как правило, люди с серьёзными отклонениями в психике, которым требуется изоляция от общества, всё услышанное было особенно удивительно.