Ловушка времени
Шрифт:
Я подошёл к окошку и уставился на крупные листья какого-то дерева, прижавшиеся к оконной слюде. Листья оккупировали почти всю площадь оконницы, отчего в углу с кроватью бывшей хозяйки дома царил полумрак.
Мне очень повезло: я попал в богатый дом, хозяин которого принимает меня как дорогого гостя да ещё и благодарен за спасение жизни. Причём в сущности ведь я ничего не сделал – поступил так, как поступил бы на моём месте любой, кто умеет плавать. Здесь не за что благодарить. Ну, разве что, сказать спасибо – этого было бы вполне достаточно. Впрочем, его благодарность сейчас очень кстати. Но как долго будет длиться это гостеприимство? Как долго Я смогу его принимать и сидеть на чужой шее?
– Али закручинился, барин? – прервал мои думы крестьянин. – Пойдём дело наше окончим. Солнышко высоко, надобно уж обед подавать, батюшка-барин сейчас вернётся, мне торопиться надобно.
Мы вернулись в мою комнату.
Ферязь оказалась самым удивительным предметом гардероба. Это был не пиджак, как я сначала её обозначил, а скорее длинное пальто (до самых щиколоток), с длиннющими узкими рукавами – руки еле протискивались в них. Рукава собирались гармошкой по всей длине, и это было «зело лепо» на взгляд Тихона, да и всех его современников, полагаю.
Надеть ферязь смог я только сняв кафтан.
– Можно и без кафтана, – согласился мой советчик. – Уж зело велик ты, барин.
– Пожалуй, с меня достаточно будет рубах и вот этих кафтанов поскромнее без козыря, – заключил я, – ферязь носить не стану.
– Как не станешь, барин? – крестьянин даже застыл на месте.
– Не стану, Тихон. Клади их в сундук.
– А что же ты наденешь в церковь? Неужто в одном кафтане пойдёшь?
– Именно так.
– Червонный кафтан зело леп да и багрецовый, да только ферязь надобна, барин… Не можно без ферязи, надобна она…
– Иди стол накрывать, Тихон. Благодарю тебя за помощь, – прервал я его причитания.
– И то верно, барин, – Тихон спешно вышел.
Я снял с себя всё лишнее и подошёл к окну.
Летний полдень. На яблонях наливались пока ещё небольшие плоды. А вот интересно, есть ли груши или их ещё не завезли в Россию. Желая посмотреть на сад без помех, я открыл окно. Тут же в лицо пахнуло полуденной июльской жарой.
– Так жарко может быть только в июле, – вылетело у меня вслух.
– Июль и есть, – послышался голос моего друга, входящего в комнату.
– Июль? Стало быть, названия месяцев тебе известны.
– Знамо дело. Царь дозволил на оба манера писать свободно, равно, как и лета. Желаешь, пиши в купчей или в сказке: «Третий день июля года 1717 от рождества Христова», а желаешь, к тому ещё прибавь: «года 7208 от сотворения мира». Я завсегда прибавляю.
– А только по-старому нельзя указать?
– Сие не можно, – отрезал Михайло, – царский указ таков. Да полно! Буде! Ох, и умаялся я на покосе! Тихон сказывает, будто не по душе тебе ферязь пришлась.
– Да нет же! По душе. Просто… у нас такое не носят, понимаешь? Ты не обижайся на меня, Михайло Васильевич, очень мне понравилась вся одёжа, зело лепа, да только не привык я к ферязи. С меня рубахи достаточно. Иногда кафтан могу надеть. Но ферязь – уволь.
– Как тебе угодно будет. Разумею я, что тебе наша одёжа одинако чужда, аки нам иноземные обычаи. Только ты повяжи кушак, спаситель мой, негоже распоясанным ходить. Да и пойдём же отобедаем, батюшка Александр Петрович, чем Бог послал.
Я подпоясался и мы спустились по узкой лестнице в трапезную, что располагалась на первом этаже (то есть первом жилье).
На обед были поданы грибные щи, лапша с курицей и луком, запечённые бекасы, варёная рыбная икра, пироги с разнообразными начинками: с рыбой, грибами, луком, яйцами, ягодами… Было множество напитков: меда, вина местные и заморские, квас.
Хозяин дома прежде всего встал под образами и помолился шёпотом на протяжении минут двух-трёх, отвешивая земные поклоны. Я молчал, уважая обычаи того времени. У меня не было привычки благодарить Бога перед едой, Михайло Васильевич же исправлял эту традицию перед и после каждой трапезы (как я не мог не заметить позже). Ел он много, пил достаточно, но трезвой памяти не терял.
– Не слаб ли ты здоровьем, Александр Петрович? – поинтересовался он у меня. – Мало хмельного пьёшь. Да и хмелеешь скоро.
– Не могу сказать, что быстро хмелею… А вчера это скорее шок повлиял… Я равнодушен к алкоголю, не часто выпиваю. Михайло Васи… Послушай! Позволь мне тебя Михайло называть. Можно так у вас?
– Отчего же не можно? А я тебя Александром звать буду да Алексашей! – просиял он.
– Отлично!
– Отлично от коего? – не понял меня мой друг.
– Я хотел сказать, хорошо!
– А! Добро!
– Добро!
– В нашем полку баяли, будто царь пиво с водкою мешает и пьёт зело мнози хмельного и бояр неволит, и мрут бояре от тех застолий, а пьянчужке-царю всё как с гуся вода – встанет поутру, будто и не пил вовсе! Да чинит во хмелю безобразия многовидные, и мнози люду избывает сим…
– Да, я читал, что он страдал алкоголизмом.
– Ох, и лют он во хмелю, сказывают, – вздохнул Михайло, – людей бьёт, жён боярских неволит! А Санкт-Питер-Бурх?! Верно, на ассамблее своей выдумал! Великое мнози народа сгубил пока выстроил. Знамо, беса к болоту тянет. Так он и бояр туда понудил к комарам да метелям жить. Сказывают, ветры там свирепые. Да не можно ослушаться душегубца – слезами умывались, уезжали туда бояре, дома свои московские побросав.
– Вот здесь не соглашусь с твоим негодованием, Миша, – возразил я, – тот город на болотах был, действительно, нужен России. Заячий остров, на котором возведён Петербург, имеет крайне выгодное географическое положение, и строительство города-крепости было стратегически необходимо для развития страны. Он и задумывался царём, как «ключ от Балтийского моря», и стал таковым. До сих пор северная столица является важным транспортным и экономическим центром мира и тем самым «окном в Европу», увековечившим имя Петра Великого.