Шрифт:
Федор Федорович Кнорре
Ложь
Юный партизанский разведчик Лева Подрезов, взорвав мчавшиеся на фронт машины с боеприпасами, умело петляя, кинулся к роще и уже добежал до оврага, когда, поскользнувшись на самом дне его, упал и был схвачен фашистами.
Теперь он стоял на опушке рощи, нетерпеливо подергивая связанными руками, весь переполненный возбуждением борьбы, тяжело дыша после бега, и презрительно повторял:
– Чем хочешь мне угрожай, все равно не боюсь тебя!
Допрашивавший, усмехаясь, стоял в двух шагах,
– Ах, вот как? Не боисси? Посмотрим, что ты запоешь, когда я с тобой заговорю по-другому.
– Можешь меня убить, раз я попался в твои лапы, - крикнул Лева Подрезов.
– Все равно я не сдамся тебе, паршивый фашист!
– Ах, ты еще ругаисси?
– Дуло громадного пистолета угрожающе стало подниматься.
– Сам ты фашист паршивый, вот я сию минуту прикажу, тебе зададут перцу!
Лева Подрезов был готов ко всяким неожиданностям. Возможные едкие и бесстрашные ответы сами собой складывались в его уме, но тут на лице у него появилось выражение растерянности и разочарования.
– Ты опомнись. Что ты говоришь? Кто ты такой есть?
Тот, кто его допрашивал, видимо действительно опоминаясь, виновато засопел носом и, помолчав, угрюмо буркнул:
– Ну ладно, знаю не хуже тебя. Спутался маленько. Я крупный фашистский гад. Вечно и обязательно я!
– И вдруг, взбодрившись, заорал: - Эй, сообщники, хватай его за что попало!
Стоявший позади него мальчик Юрка с размаху плюхнулся в шуршащую мягкую кучу осенних листьев и в голос захохотал:
– Ой, ну с ним просто лопнешь, честное слово. "Сообщники", дуралей, ведь это вроде жулика. Понял?
Самый маленький из всех принимавших участие в игре мальчиков, Сенька, обиженно сопя курносым носом, смущенно почесал стволом своего громадного пистолета между лопаток.
– Потому что нечестно поступаете. Я тоже партизаном хочу.
Лева, распутавший тем временем свои связанные руки, легонько стегнул по заду Сеньку веревкой и снисходительно сказал:
– Ладно, будешь партизаном в другой раз.
– Каждый раз в другой раз, - обиженно бурчал Сенька, складывая домиком свои бесцветные брови.
– Сказали тебе, в другой раз, значит, не хнычь!
– отряхиваясь от листьев, сказал Юрка.
– Теперь уж все равно не получится хорошего, всегда этот Сенька испортит.
Районный городок, видневшийся внизу под горкой, на которой стояла роща, быстро покрывался вечерней сумеречной тенью. Пора было по домам. Сенькин пистолет, сделанный из газовой трубы, прикрученной к рогульке сосновой ветки, было тяжело тащить в город, и его спрятали до следующего раза в дупло вместе с четырьмя крокетными шарами - противотанковыми гранатами, которыми Лева недавно взрывал боеприпасы.
Заключительная часть игры, когда Лева должен был совершенно
Поэтому домой к обеду Лева не только не опоздал, как это часто случалось, но явился раньше обыкновенного.
Когда Ефим Ефимович вошел в столовую, Лева уже сидел на своем месте и, слегка склонив голову набок, задумчиво любовался собственными чисто вымытыми руками, нарочно выложенными поверх скатерти на видное место.
Конечно, как оно всегда бывает, отец даже и не вспомнил про его руки. Были бы грязные, он от самой двери, наверное, закричал: "А что это за землекоп у нас сидит за столом?"
На всякий случай Лева слегка пошевелил пальцами, потом даже нахмурился, будто заметив какое-то пятнышко. Пристально осмотрел мизинец, повертев его перед самыми глазами, и покосился на отца: заметил ли?
Но отец, низко нагнувшись над столом, медленно ел суп, внимательно глядя в тарелку, точно газету читал. Даже когда ему нужно было взять хлеба, он, не глядя, только протягивал руку и отламывал на ощупь от разрезанной не до конца стопки ломоть.
То же было и когда подали второе. Ефим Ефимович, молча и ни на кого не глядя, придвинул тарелку и начал резать вареную говядину. Только накладывая на второй или третий кусок горку ядовитого хрена, от которого у него краснели глаза, он вдруг опустил вилку и нож в тарелку и, стукнув локтями об стол, выпрямился.
– Откуда говядина?
– спросил он тем тоном терпеливого мученика, который мама не выносила хуже всякого крика.
– На рынке брали?
– В ювелирном магазине, - тихо сказала мама, продолжая есть.
– Почему мы кур не едим?
– с плаксивой настойчивостью продолжал отец.
– Я ведь, кажется, просил. Умолял. Почему?
Мама, не поднимая глаз, тихо сказала:
– Завтра на обед будет курица.
– Не "завтра будет", а нужно, чтобы была вчера, и сегодня и завтра, вот чего я добиваюсь.
– И вчера была курица, - сказала мать еще тише, стараясь не рассердиться.
Отец вздохнул и вдруг, видимо совершенно позабыв, о чем только что спорил, наложил опять высокую кучку хрена на кусочек мяса и, подправляя с боков, чтоб она не осыпалась, задумался опять так, будто вовсе из-за стола ушел.
Лева слушал во все уши, стараясь понять, что тут к чему. Он давно уже чувствовал: что-то назревает, какая-то перемена в жизни семьи, но никто ничего вслух не говорил, да похоже было, что отец с матерью сами чего-то ждали, не зная еще ничего толком...
После обеда Лева вышел во двор покормить Полкашку и сидел на корточках около его миски, теребя и поглаживая его мягкие уши, пока тот, виляя хвостом, чавкал, выхватывая из похлебки кусочки повкусней.
Мама, стоя у открытого окна на кухне, говорила Агриппине Петровне, домработнице: