Ложь
Шрифт:
Мои чувства были именно таковы: бегство, избавление, спасение. Длинная, диковинная вереница людей на разных ступенях одетости, направлявшаяся к полной безопасности гостиничных веранд, напомнила мне тот день, когда нас выпустили из лагеря, — Бандунг, 1945 год. Ощущение замешательства, недоумения было точь-в-точь такое же, хотя, конечно, не столь резкое. Ломка реальности. Нынче это айсберг в бухте, тогда — открытые ворота.
27. Мы с Мег не спеша шли по лужайке. Воздух уже был горячий и влажный, насыщенный предвестьями грядущих немочей — упадка сил, неспособности остаться совершенно сухим. К тому
Впереди шагал доктор Мензис, пытаясь объяснить генерал-майору Уэлчу и его супруге появление айсберга. Миссис Уэлч — туфли, костюмчик, волосы, всё такое аккуратненькое — кивала и поддакивала, будто понимала каждое слово докторских рассуждений. А генерал, туповатый и раздражительный уроженец Виннипега, заявил доктору Мензису, что сделать можно только одно: «разнести эту хреновину, к чертовой матери!» В общем-то, айсберг не лишен сходства с вражеским военным кораблем. Наводит на мысль об угрозе. (Мег беззвучно фыркнула и схватила меня за плечо.) Но доктор Мензис напомнил генерал-майору:
— Айсберг-то, между прочим, ваш!
В самом деле, довольно-таки странно, что канадец-генерал ратует за уничтожение «соотечественника».
— На айсбергах флагов нету! — с жаром возразил генерал. — Он может быть чей угодно. Гренландский, к примеру, и даже русский.
Доктор Мензис тихонько кашлянул, прикрыв рот ладонью.
— Да-да, русский! — поддакнула миссис Уэлч.
Мне было видно, как генеральский загривок мало-помалу наливается кровью — с таким жаром Уэлч стоял на своем.
— Эти русские айсберги идут от Мурманска, тем маршрутом, каким ходили наши моряки, еще когда вы, янки, даже в войну не вступили. В живой силе потерь было не счесть, — гремел генерал. — Никто нам не помогал. Мурманский маршрут…
Тут доктор Мензис решительно сразил его научными доводами:
— Никакой айсберг оттуда прийти не может, по причине преобладающих течений.
Генерал ощетинился, сбросив с плеча настойчивую, успокаивающую руку жены.
— Если наши бравые парни могли это сделать, то и айсберг может! Да пропади они пропадом, ваши преобладающие течения! Полярная шапка тает! Вам ли, ученым, этого не знать! Преобладающие течения ушли в прошлое!
В эту минуту Мег потянула меня назад, опасаясь, что мы обе прыснем.
— Погоди, — сказала она. — Это уж ни в какие ворота…
— Почему? — спросила я. — По-твоему, одни только вы, канадцы, считаете, что полярная шапка тает?
— Да нет. Я имею в виду «разнести эту хреновину»! Чем? Из гаубицы пальнуть?
— Про гаубицы я не слыхала. По-моему, их бомбят.
— Бомбят?
— Да.
Мег недоверчиво покосилась на меня. Но я говорила всерьез. В новостях видела, как это делается.
— Где же? — спросила Мег. — В Коралловом море? Там ведь впрямь полно айсбергов.
Она хотела рассмешить меня. И я едва не хихикнула. Но, глянув через плечо и убедившись, что он вправду там, в бухте, осеклась. Мег тоже посмотрела назад — и смеяться не стала.
28. После завтрака я пошла навестить Мег и Майкла.
С тех пор как Майкл Риш оказался прикован к инвалидному креслу, то есть около пяти лет, они вынуждены снимать единственный гостевой номер в нижнем этаже. Расположен он в северо-восточном крыле здания и некогда служил квартирой владельцам. Владельцы носили фамилию Пендлтон, оттого и все крыло называют пендлтоновским.Гостевой номер состоит из гостиной, застекленной террасы, спальни и ванной — плюс кухонька, где Мег может приготовить завтрак. Обедают и ужинают они большей частью — в зависимости от самочувствия Майкла — вместе со всеми, в столовой.
Майкл Риш состарился прежде времени — дряхлый старик, беспомощный, впавший в детство. Трагедия. Ведь когда-то он был одним из лучших канадских дипломатов, работал в Праге, в Москве, в Вене. Блестяще разбирался в тонкостях отношений с Советами и умело находил компромиссные решения. Служил своей стране на международной арене в самые тяжкие годы послевоенного противостояния Востока и Запада, когда опустился железный занавес и позднее, в 1968-м, когда русские вошли в Прагу. В ту пору Майкла высоко ценили и у нас, и на родине. Из-за жесткой позиции нашего правительства мы практически не могли содействовать выезду диссидентов из Чехословакии, а вот канадцы, во многом благодаря усилиям Майкла, сумели вытащить оттуда огромное количество ученых, интеллектуалов и политических беженцев. Теперь, в своем изготовленном на заказ инвалидном кресле, Майкл Риш — только видимость. Калека, белый как лунь старик с замашками пятилетнего ребенка.
Вопросов много, ответов мало. Мег совершенно ничего не рассказывает — ни мне, ни другим. Она ревниво оберегает мужа и гордо, чуть ли не с вызовом, везет его по жалким остаткам жизни, примерно так же, как везла бы умственно отсталого калеку-ребенка. Будь у Мег такой ребенок, она бы, с одной стороны, ни в чем ему не отказывала, а с другой — открыто выставляла на всеобщее обозрение.
В том, как она сейчас демонстрирует нам Майкла, сквозит что-то почти непристойно добродетельное. Добродетельное, вызывающее, яростное.
Вдобавок эта демонстрация чем-то сродни повадкам иных ветеранов войны, мне доводилось видеть подобное. Сгораешь от стыда, испытываешь замешательство. Отчаянно желаешь, чтобы этого не было. Ранения и шрамы — дело сугубо личное. Их не выставляют напоказ. И Майкл изранен, он весь — сплошной тремор, непроизвольные движения и детская зависимость от окружающих. Но Мег выставляет его перед всеми — на террасах, на дорожках, — словно у него совершенно нет гордости.
Ладно, не моя это печаль. Не мое дело. Я никогда и ни с кем об этом не говорила, тем более с Мег. Да, меня коробило — и она явно замечала мое раздражение, — но на эту тему мы словом не обмолвились. Ее любовь к Майклу полна безудержной страсти. И каковы бы ни были причины, заставляющие ее демонстрировать нам недуги мужа (а его — все это терпеть), они касаются только ее одной.
В то утро, когда я вошла к ним в гостиную, Майкл был в спальне, Мег приводила его в «дневную кондицию».
Я услышала, как спустили воду в унитазе. Потом донесся голос Мег: «У нас гости». Снова шум: она усадила его в кресло и — клянусь! — чмокнула в макушку. (Она часто наклонялась к нему и чмокала в макушку. Ведь когда-то он был такой красивый.)
— Это всего лишь я! Несса… — крикнула я.
— Пришла наша лучшая подруга, — сообщила Мег Майклу.
Меня это весьма обрадовало, потому что я считала ее своей лучшей подругой, а Майкла глубоко уважала и любила, но ровно настолько, чтобы не вызывать ревности. Я не претендую ни на ту часть Мег, которая принадлежит ему, ни на ту часть его, которая принадлежит ей. Нас связывает дружба, а не любовный роман.