Ложь
Шрифт:
День за днем (по словам Мэрианн), меж тем как утренние пробежки превращались в марафонские забеги, Найджел высматривал девицу, ждал ее появления: Афродита, выходящая из волн морских.И каждый день она выходила, и каждый день улыбалась, и каждый день прятала под купальник пышные груди — сначала одну, потом другую, — не говоря ни слова.
Но правда (печальная правда, как я полагаю) заключается в том, что Найджел слишком долго жил в тисках своего регламента и его воображение погибло там от удушья. В результате он даже представить
Пусть что-нибудьпроизойдет — вот все, чего ему хотелось.
Что угодно. Иначе придется прекратить пробежки. Глядя на эту девицу, он с ума сходил, и Мэрианн уже корила его, что он сам плывет в объятия…(тут она осторожно подбирала слова) другой женщины.Конечно, ей ли не знать! Недаром она ныряла в свою дюну, чтобы следить за ним.
Но насчет вчерашнего туманного утра я могу только предполагать, что Найджел решил устроить своего рода конфронтацию — противопоставить магнетизму Афродиты толику собственного магнетизма.
Вот тут-то я ненароком и забрела в кадр, шла по пляжу, начисто забыв про Найджела, да, сказать по правде, и про себя самое тоже, все мое внимание было сосредоточено на гагарах, которых я пыталась отыскать по их крикам на воде, в клубах тумана. Слов нет, до чего мне хочется запечатлеть их на пленке, я уже и юбки подоткнула, и разулась, а парусиновые туфли повесила на шею, вместе с фотоаппаратами.
Бреду я, стало быть, по отступающей воде, и вдруг…
Господи!
Тут я могу только гадать.
Приближаясь к месту обычной встречи, Найджел замедлил шаг, чтобы не упустить ни малейшего знака того, где находится девица. Всю дорогу по пляжу (так мне кажется) он мечтал об Афродите, как она выходит из вод — без обычного жеста, прячущего груди под купальник, — но идет ему навстречу из тумана, совершенно обнаженная.
Он наверняка думал именно об этом.
О чем же еще он мог думать?
Щиколотки у меня мерзнут. Я решаю выбраться из воды и согреться, а уж потом продолжить охоту за гагарами. Короче говоря, выхожу я на берег — в том самом месте, где до сих пор каждое утро выходила из волн загадочная девица. И вижу Найджела Форестеда: в ожидании Афродиты он массирует свое тело, да как — я и представить себе ничего подобного не могла! Притом купального костюма на нем в помине нет.
21. Я была так потрясена, что, сказать по правде, толком его не разглядела. Вдобавок от потрясения меня шатнуло в сторону (щиколотки-то совсем онемели), и я невольно вцепилась в свои фотокамеры, чтобы, если вдруг упаду, удержать их над водой.
Раз я успела узнать Найджела Форестеда, то и он, конечно, успел узнать меня. А стало быть, при всем комизме и всей огорчительности дело наверняка кончится бедой.
Он думает, я его сфотографировала, вот в чем штука. Но я этого не делала.
22. Обратно я шла медленно. В одиночестве. Знала, что Найджел за мной следом не пойдет — не сможет, без пчелиного-то костюма, да и вообще от испуга и замешательства. Чтобы вернуться в образ из Робертова «Регламента», ему потребуется очень много времени.
Однако сама я, к собственному удивлению, опомнилась куда быстрее, чем следовало бы ожидать. Не зря, наверно, столько лет просидела в лагере, хотя должна оговорить здесь, что тамошние происшествия по части секса не имели совершенно ничего общего с подобными демонстрациями. Японские солдаты в набедренных повязках так часто ходили в свою баню за забором, что их нагота утратила всякий оттенок сексуальности. Все наши знания о сексе сводились к атаке — и контратаке. И к ритуальному самоубийству.
Солнце поднялось уже давно, но я обратила на него внимание, только когда пошла назад, в гостиницу. Если Утренняя звезда была попросту красной, то описать цвет солнца я не умею. Во-первых, из-за тумана свет его был до предела рассеянным, а во-вторых, оно еще пряталось за островом Суррей-айленд, расположенным как раз на северо-востоке. Но солнечный свет разливался повсюду, сверкал в каждой капельке влаги, и я, окруженная этим сиянием — даже песок искрился, — шла как бы среди тёрнеровского пейзажа. Наверно, солнце было оранжевое. Мутно-оранжевое.
Я хотела дойти прямо до лестницы возле душевых, сесть, обсушить ноги, надеть туфли и отправиться завтракать, отправиться к Мег и Майклу, которые наверняка уже приехали. Я озябла и дрожала. Точно помню, что дрожала. Вот и подумала: надену-ка я кофту! — остановилась и надела.
Глянув вниз, на пуговицы, я краем глаза заметила какую-то смутную тень. Контур. Непонятно что. Ясно только: оно справа, где вода. Причем огромное.
Странно, подумала я. Если это посудина ловцов лангустов, то очень уж она велика.
Я повернулась. И увидела его.
23. Где я стояла? В каком именно месте?
Очевидно, ближе, чем думала, к дощатому настилу дорожки, ближе к душевым, потому что до меня долетали невнятные голоса. Пошевелиться я не могла.
Скорей всего, уже поняла, что это такое.
Но пошевелиться по-прежнему не могла.
Я уже смотрела прямо на него — с туфлями в руке — и теперь различала, о чем говорят голоса, хотя точно помню, что в ту сторону не поворачивалась.
Женский голос:
— Это ты, Роджер?
— Да, я. — Пляжный служитель, Роджер Фуллер.
— Я тут вчера вечером сандалии забыла, — сказала женщина. — Не находил случайно?
К этому времени я вышла из ступора, начала двигаться, хотя и слышала, как Роджер ответил «да», а женщина (по-моему, это была Майра Одли) затараторила, что ужасно «благодарна» и что ей было бы «нипочем не найти другую настолько же удобную пару». Но я уже бегом бежала по песку, опять по самой кромке воды.