Шрифт:
Декабрь 1918
Первый мирный декабрь для меня за последние годы выдался холодным. Я шел в сторону знакомого с детства места, поддевая носами стоптанных сапог замершие комья грязи. Тяжелые серые облака грозились вот-вот разверзнутся мокрым колючим снегом; в придорожных канавах мутная
Добравшись до развалившейся каменной стены, я сел на привычное место и достал из кармана старой, повидавшей со мной многое шинели сигарету. После третьей попытки спичка зажглась, и я с удовольствием прикурил, вдыхая горький, чуть саднящий дым, который приятным теплом проник в легкие. Выдохнув белое облако, я взглянул на расстилающуюся передо мной равнину и море. С моей стороны открывался прекрасный вид на Белые скалы, из-за которых римляне прозвали Великобританию Альбионом. Вода-хамелеон приняла цвет пасмурного неба, и если бы не виднеющаяся вдалеке земля, невозможно было бы различить линию горизонта. Вглядываясь вдаль, я снова подумал, сколько же теперь на дне пролива обломков подорванных военных судов. Для скольких тысяч мужчин это стал последним приютом на земле?
Первое время, приходя сюда, я постоянно чувствовал свою уязвимость из-за слишком открытого пространства: едва холмистая равнина и море. Даже сейчас мои глаза пристально следили за любым движением: будь то колыхание веток кустов от дующего ветра или мимо пролетевший ворон. Мой мозг уже давно разработал план действий в случае чего. Вот там слева у холма можно было построить крепкий и незаметный блиндаж, окруженный линией окопов, с несколькими площадками для минометов. Чуть правее разместить пару пулеметов, и здесь у меня за спиной тоже.
Я горько усмехнулся. Уже никакие красоты природы не смогут вытеснить привычку везде искать место для обороны или атаки.
Мирной жизни для таких как я больше не существовало. Я до сих пор каждый вечер с трудом заставлял себя раздеваться перед сном. На войне мы спали где придется с оружием в руках и никогда не снимали обувь и шинель, готовые в любой момент принять бой.
Очередное домашнее утро начиналось с приятного удивления, когда я, прежде чем открыть глаза, зарывался лицом в мягкую и чистую подушку. То, что было обыденным когда-то, сейчас казалось мне диковинным, к чему я никак не мог привыкнуть.
Ежедневный быт моей семьи, да и вообще людей, казался мне слишком медленным. Они не торопясь ходили, не спеша ели, протяжно говорили. Даже садились и вставали и то медленно. Тихая размеренная жизнь для меня канула в лету с приходом на фронт, уступив место стремительным действиям. У меня не было времени думать, потому как каждая секунда могла стоить жизни. На эти несколько лет девизом для меня и тех, кто сражался рядом, стало: действуй или умри! Теперь в задушевных семейных неспешных разговорах за чашкой чая я чувствовал себя нелепо. Как впрочем, и во многих других ситуациях. Находясь в любом месте, я прислушивался к каждому шороху и скрипу, вздрагивал от внезапно разносящегося колокольного звона, тут же инстинктивно нащупывая по обыкновению уже не лежащее рядом оружие.
И все эти мои непроизвольные действия сопровождались недоуменным взглядом матери.
Милая мама! Она думала, что я все тот же добродушный малец, её любимый сын. Каждый раз, как только с моих губ слетало грубое ругательство, она, молча в неприятном удивлении, взирала на меня. Все так же вечером, как когда-то, мама с заботой поправляла мое одеяло и целовала в лоб, желая спокойной ночи. Для нее я был двадцатилетним наивным юнцом. Её маленьким мальчиком.
Интересно, думала ли она, скольких человек я убил? Приходило ли ей в голову, что уже через пару дней после прихода на фронт на моем счету было несколько жизней? Ужаснулась ли она, увидев, как я в первой своей атаке заколол немецкого солдата? Его теплая кровь была везде: на моей одежде, руках, лице и даже во рту. А гранатой, которую я бросил в сторону врагов, оторвало голову ползущему парню примерно моего возраста. Тогда мне еще не было и восемнадцати.
Прошло лишь несколько лет, а впечатление, что целая жизнь пролетела.
Смерть скольких своих товарищей я видел за это время. Мне казалось, что каждое лицо, объятое ужасом конца, будет стоять перед моими глазами. Но я ошибался. Следующий день его затмевала очередная смерть, и не одна. И так по замкнутому кругу.
Во время каждого сражения я видел, как медленно вместе с кровью утекает жизнь из молодых ребят, наполняя их последние часы жуткой агонией. Их все еще борющиеся со смертью молодые тела безжалостно пронзали очередные пули или осколки. Им отрывало конечности или распарывало животы, а они все еще были живы. И ни разу за это время в их стонах я не слышал мольбы о смерти. Все они жаждали жить.
Сначала я пытался считать братские могилы, которые мы вырыли, помнить имена всех товарищей, которых мы похоронили. Потом я бросил эту затею, потому как с некоторыми новобранцами даже не успевал перекинуться парой слов, а они уже уходили навсегда.
Разве мог я этим делиться с матерью? Это были уже не переживания неуверенного подростка.
Мое сердце сжималось, становясь тяжелым, когда взгляд её ласковых голубых глаз обращался на меня, будто покровительствуя. Она не понимала, а я никогда не посмел бы ей объяснить, что теперь именно я оберегаю и защищаю её. Мы поменялись местами. И хотя сейчас я с родителями находился на разных сторонах жизни, все же дома я не чувствовал себя виновным в чем-то.
Мои друзья детства и сослуживцы Эдвард Каллен и Эммет МакКарти не могли похвастаться тем же. Нет хуже чувства вины, когда ты невиновен. У Эдварда с войны не вернулось два брата, а старший брат Эммета Бенджамин потерял обе ноги. Эдвард винил себя, что остался не только жив, но и физически здоров, а Эммет каждый день сбегал из дома от жадного несчастного взгляда брата, которому вторили глаза их матери. Я видел эти взгляды, сопровождающие каждый шаг моего друга, когда как-то раз зашел за ним в самом начале после возвращения. Теперь я всегда ждал его около дома на улице…