Лучшая зарубежная научная фантастика: Сумерки богов
Шрифт:
— Так почему он поменялся с вами местами? — спросила Хорейси.
— Чтобы в Год Благодати тысяча четыреста третий я не дал миру теорию индексальной выводимости, — ответил Тируитт. — А чтобы смещение нулевой перемены не позволило ей проникнуть в историю какой–нибудь другой дорогой, он устранил студентов, которые продолжили исследование после моей смерти в тысяча четыреста шестом году.
— Устранил… — начал я, и тут у меня закружилась голова; неожиданно страницы из учебников в моей памяти начата: стираться, а некоторые лекции в колледже…
— Иисусе! — воскликнула Хорейси. — И он должен был все завершить в первые несколько дней после своего прибытия. Вот почему Перон отправился в май тысяча триста
Я знал уравнения Максвелла, но неожиданно не смог вспомнить вторую цифру Года Благодати, когда их опубликовали; она превратилась в размытое пятно, Год Благодати тысяча… пятно… шестьдесят пятый.
— Я не могу вспомнить школьную считалочку, с помощью которой мы запоминали все одиннадцать фамилий, — понял я.
— Томсон, Карно, ДеГрасс и Барлоу, Кто–то, кто–то, Ампирр и Марлоу; Вольтман, Абельсмит и, и… и…Больше я ничего вспомнить не смог.
— Блэйк приметен бородой, Максвелл самый молодой, — закончила Хорейси. — Первый «кто–то» — это Пашалль, второго я вспомнить не могу и уже забываю считалочку сама. В тысяча триста восемьдесят восьмом году самым старым из них был… кто–то по имени…
— Драйберн, — сказал я. — Единственный из всей компании, кто был старше самого Тируитта…
— И единственный, кого я знал в тысяча триста восемьдесят восьмом, — заметил Фрэнк. — Я его считал заносчивым уродом, но только с ним мог поговорить о математике. И это довольно печально, так как все они — яркие талантливые люди, и, скорее всего, без моего открытия и лекций они бы не оставили столь значимого следа в истории. Но Перон решил не испытывать судьбу. С его инструментами и веществами ни одна из смертей не походила бы на убийство — по крайней мере, для коронеров четырнадцатого века. — Он вздохнул, поболтал чашку с кофе и виски, сделал глоток. — Но убийство все равно претит, правда? Особенно из–за того, что кто–то должен умереть только из–за своего ума и таланта; более того, в будущем эти люди стали бы моими близкими друзьями. И я знаю о целой жизни, которую мог прожить, но до сих пор не понимаю, что чувствую по этому поводу.
— Для вас это жизнь, — протянул я, — а для нас — целый мир. Мы сейчас находимся в процессе исчезновения или, по меньшей мере, трансформации. Я в некотором роде сочувствую вам, но что насчет нас?
— Побудьте со мной еще немного. Я почту за честь объясниться, ибо вы должны все понимать, если решите устранить поступок Перона.
— Если решим? Если? — Хорейси, казалось, пришла в ярость. — Наша работа — это…
— Совершенно верно. Мое чувство — этики, как подозреваю, — велит мне дать вам шанс сделать свою работу.
Я совершенно запутался; он говорил так, словно бросал нам вызов, сдавал себя и Перона, играл в какую–то запутанную игру, чтобы нас задержать, и просил помощи — все одновременно.
— Возможно, — сказал я, — у нас нет иного выхода, кроме как позволить вам все объяснить.
— Возможно, вы правы. Мне не нравится ставить людей перед выбором так прямо. Это кажется грубым. — Он смотрел на кофе, водоворотом закручивающийся в чашке, так, словно это был хрустальный шар, а Хорейси и я замерли, как каменные, пока Фрэнк не продолжил: — В общем, я просмотрел базы данных, библиотеки, и, где бы ни искал, все одиннадцать уже исчезли. Принцип непоследовательности разбушевался вовсю, и я ему помогаю, рассылая случайные письма, заставляя людей искать эти имена, — конкурсы с розыгрышами призов, вопросы библиотекарям, все в таком духе. Вы — представители последних пяти процентов или около того из тех, кто их еще помнит.
— Тогда мы опоздали, — сказала Хорейси. — Перон стер весь современный мир, а мы… полагаю, мы уже не те, кем были, и сейчас или прекратим существование, или станем кем–то еще.
Она положила руку мне на ладонь, я ответил ей тем же.
— Каузопропагация все еще идет, — заметил Тируитт, — и, как мне кажется, вы и ваше начальство можете немало сделать для того, чтобы все устранить, если, конечно, вы решите сообщить им то, о чем я вам сейчас расскажу. Если они закинут агента в мою комнату, например прямо ко мне в постель, а другого поставят так, чтобы он смог убить Перона по прибытии, все еще можно ликвидировать. Но им придется решать прямо сейчас, а я уверен, что они не смогут это сделать сразу, если только вы не позвоните им незамедлительно, не начнете кричать, не вобьете в них осознание, что действовать надо незамедлительно. И здесь решение за вами: достучаться до них или позволить событиям развиваться своим чередом. Выслушайте меня и поступайте как знаете. В конце концов, мистер Растигеват, как вы сказали, это моя жизнь, но ваш мир. Вы должны решить, что сохранить. Поэтому я предлагаю следующее: я объясню вам, почему Перон поступил именно так, а не иначе, почему я решил перейти на его сторону, а затем попрошу вас не вмешиваться — но дам шанс вмешаться. Вы сможете выйти отсюда и позвонить в штаб–квартиру ФБИ. В таком случае я не стану вам препятствовать.
— А почему? — спросил я. — Вы уже несколько раз сказали нам, что одобряете действия Перона. — Если честно, я считал, что уже слишком поздно. Штаб никогда не одобрял действия сразу, чем вечно разочаровывал своих агентов. — Почему вы позволите нам выйти отсюда, связаться с начальством и запустить кризисную миссию, чтобы остановить вас?
— Полагаю, все дело в своеобразии моих вкусов. — Он вздохнул, а потом взглянул на нас, сначала на Хорейси, потом на меня. — Вот только… Меня интересует одна идея, идея согласия. Полагаю, вы бы сказали, что такова особенность математического разума: взять неопределенные концепции, вроде «очевидности», «трудности» или «сложности», и дать им точное определение. Мне интересна сама мысль заставить кого–то согласиться с этим… последовать за идеей Перона, которая, по моему разумению, верна.
— Перон получил чье–то согласие на конец света? — спросила Хорейси. — Чье? Как он мог…
— Я думаю, что Перон сделал поразительное и верное суждение о том, что необходимо сделать и почему. Для его исполнения он похитил меня, а также совершил ряд других преступлений против моей личности, но полностью зависел от моего согласия сотрудничать; если бы записи не убедили меня в его правоте, вся схема Альвареса рухнула бы.
— А те одиннадцать человек тоже согласились умереть? — спросил я. — Согласились никогда не быть блестящими, уважаемыми учеными, которыми могли стать?
— Нет. И это еще одно доказательство в моих доводах против всего этого, понимаете? Эта затея приводит меня в замешательство, так как я хоть и великолепный математик, но в вопросах этики нахожусь с вами на одном уровне. Поэтому я полностью уверен в своих выводах, но ничуть не уверен в предпосылках. Тем не менее я восхищаюсь тем, что совершил Перон, тем, как он это сделал, а потому, насколько мне позволяет собственное разумение, я постараюсь поступить так же. — Он встал и, не спрашивая, подлил нам в чашки кофе и виски. Ни Хорейси, ни я возражать не стали; мне, к примеру, сейчас нужно было все тепло, которое я мог получить. — Перон избрал путь, на котором ему было необходимо согласие человека, вынужденного в результате полностью измениться, — то есть меня. Его замысел требовал, чтобы я согласился стать кем–то другим. Как говорится, я — чрезвычайно репрезентативный пример.