Лучше не бывает
Шрифт:
Он почувствовал желание мистифицировать своего посетителя. Он ответил: «Да, одна-две ниточки есть. Посмотрим, посмотрим».
Сейчас он физически ощущал смятение от своей старой неприязни к Бирану. Он должен, наконец, забыть о его издевательском смехе. Он сам часто шутил над беззащитными людьми, просто так. Надутое и уязвленное «я» должно прекратить докучать наконец. Он вспомнил о военных заслугах Бирана. Вот и еще один повод для зависти, еще один источник его абсолютно бессмысленной неприязни. Пока Дьюкейн смотрел на Бирана, собиравшегося уходить, в пыльном солнечном кабинетном свете он вдруг прямо перед глазами увидел Полу и близнецов, как он в последний раз видел их на пляже в Дорсете.
9
— Делай что хочешь, — говорила Джессика, — только не говори слова «никогда». Я умираю от этого слова.
Джон Дьюкейн молчал с несчастным видом. Его робкий затравленный вид превратил его в другого человека, в незнакомца.
— Я просто не понимаю, — сказала Джессика. — Должен быть какой-то выход, долженбыть. Думай,Джон, думайради Христа.
— Нет иного выхода, — пробормотал он, — нет.
Он стоял у окна в ярком солнечном свете, съежившись от боли, несчастье, физически жуткое и странное, как будто покрыло его тело струпьями. Он медленно поворачивал голову — туда и сюда, без всякого смысла, как животное, пытающееся освободиться под непосильным ярмом. Он бросил быстрый враждебный взгляд на Джессику и сказал: «О, Господи».
Джессика сказала: «Ты хочешь, чтобы я сама помогла тебе разорвать со мной. Но я не могу. С таким же успехом я могла бы попытаться перестать дышать, чтобы умереть».
— Мое бедное дитя, — сказал он тихо, — не борись, не борись.
— Я не борюсь. Я просто хочу остаться в живых.
— Все так ужасно запуталось, Джессика…
— Может, в тебе что-то запуталось. Я не изменилась. Джон, почему ты не можешь объяснить? Зачем ты это делаешь? Мы не можем продолжать жить в такой внутренней неразберихе. У нас нет никакой основы, стабильности, обычности. Мы живем чувствами и просто съедаем друг друга. И это разрушительно для тебя. Ты не обо мне думаешь, Джон, — сказала она, — я знаю это. Ты думаешь о себе. Что же касается обычности, почему мы должны быть обычными? Мы — необычные люди.
— Я имею в виду, то мы не можем сосуществовать, как прежде. Мы не женаты, и мы не друзья. Ничего не выходит, Джессика, это — плохая ситуация.
— Она была такой последнее время, но все придет в норму, если ты перестанешь дергаться.
— Нужно все упростить. Человек должен упрощать свою жизнь.
— Не понимаю — почему. Ведь жизнь, вообще, не проста?
— Да. Но должна быть. Человеческая жизнь должна быть проста и открыта. Но если все это так и будет продолжаться, то она таковой не станет. Мы живем как люди, зависящие от наркотиков.
— Нечему продолжаться, кроме моей любви. Вот что тебя беспокоит.
— Хорошо, меня это беспокоит. Я не должен был допустить такие отношения между нами с самого начала, Джессика. Ответственность лежит целиком на мне. Я повел себя совершенно неправильно.
— Мне кажется, что то, что вступил в эти отношения, — самое лучшее, что ты сделал за всю свою жизнь, каков бы ни был финал.
— Прошлое все равно останется, каков бы ни был конец.
— Почему ты не можешь жить настоящим? Ты живешь где угодно, только не в настоящем. Почему ты не можешь быть просто милосердным ко мне?
— Мы — люди, Джессика.
Джессика закрыла глаза. Ее любовь к Джону была такой сильной в этот момент, что будто заживо сжигала ее. Она подумала: если бы я могла исчезнуть сейчас и пеплом упасть к его ногам.
Его внезапное решение не видеться больше было совершенно непонятно девушке. Это было как смертный приговор, который вынес тайный суд за неизвестное преступление. Все ведь было как раньше, и вдруг это случилось.
Джон Дьюкейн был первым человеком в жизни Джессики, на которого она могла опереться. Она не знала своего отца, он умер, когда она была еще младенцем. Дом матери и отчима, типичный дом рабочего класса, был ей чуждым и она, наконец, сбежала оттуда в школу искусств. Но ее студенческая жизнь казалась Джессике теперь какой-то нереальной, в воспоминании она всплывала, как какая-нибудь случайная пьянка. Она спала с разными парнями. Она перепробовала множество новых и модных течений изобразительного искусства. Но никто и не пытался учить ее.
Как и большинство ее соучеников, Джессика не была христианкой; Джон Дьюкейн даже не понимал — до какой степени. Она не только никогда не верила и не молилась, но ни в школе, ни дома ее не познакомили ни с библейскими легендами, ни с учением церкви. Христос был просто мифологическим персонажем для нее, она знала о нем столько же, сколько и об Аполлоне. Она была чистейшей язычницей, хотя это слово предполагает некоторые убеждения, которых не было у нее. И если бы кто-нибудь вознамерился спросить ее, зачем и ради чего Джессика жила в студенческие годы, ответ, возможно, звучал бы — «ради юности». Ее и ее друзей объединял и укреплял один символ веры — они были молоды.
Джессика думала, по крайней мере раньше, что у нее есть дарование, но так и не смогла решить, что ей с ним делать. Образование не дало ей какого-то направления в мастерстве и даже знания истории живописи, а только жажду немедленной и эфемерной «художественной активности». Только в этой единственной форме она могла выражать свой духовный голод. Она и ее друзья соблюдали определенные правила поведения, они включали и что-то похожее на племенные табу. Но Джессика не смогла создать своей собственной морали, она ограничивалась раскрашиванием и структурированием своего жилища. Она не развила в себе то, что называется этическими нормами. Боясь условностей, она обнажила свой мир. Ее морали недоставало последовательности. Ее контакты со сверстниками — а она общалась только с ними, строго со своими ровесниками — были настолько публичными и свободными, что, наконец, это выродилось просто в дурновкусие. Она даже часто занималась любовью в присутствии трех-четырех человек не из-за извращенности, а ради проявления свободы. И в конце концов квартира была маленькая, да никто не обращал на это внимания. Никому не было до этого дела.
Джессике несколько раз казалось, что она влюблена, но, в основном, она концентрировала свое внимание на том, чтобы не зачать ребенка. Постоянная смена партнеров и отсутствие серьезных чувств было общим правилом, которого Джессика религиозно придерживалась и которое позволяло ей оставаться неопытной и в каком-то смысле неиспорченной и невинной. Ее образ жизни был честным. Ее цельность выразилась в презрении к установленному, постоянному, прочному, в общем, «старому». Это презрение, когда она стала старше, превратилось в разновидность глубокого страха. В ней обнаружилось врожденное стремление к абсолюту, к чему-то самому прочному, самому постоянному, самому надежному, но не казавшемуся таковым. Поэтому Джессика старалась создать и любить нечто совершенное, хотя и существующее лишь мгновение.