Лучше не бывает
Шрифт:
Когда машина повернула к Бин-гарденз, Дьюкейн следил за медленными, значительными, торжественными движениями рук, широких, испещренных веснушками, поворачивающих руль. Пока Дьюкейн наблюдал за этим, он вдруг обнаружил, что его собственная рука, до этого откинутая на спинку сиденья, каким-то образом добралась до плеча Файви. Дьюкейн на минуту задумался. И решил оставить ее там, где она находится. Он даже слегка передвинул ее так, что его пальцы, почти не соприкасаясь, но дотронулись до плеча. Этот контакт немедленно принес Дьюкейну чувство необыкновенного покоя, к которому, как ему теперь показалось, он стремился весь день. Файви бесстрастно смотрел вперед.
17
Три дамы выбрались в город. Пола приехала для того, чтобы
Мэри надеялась, что хвастливые речи о яхте соученика Пирса Джеффри Пембер-Смита произведут свой эффект, тем более, что Пирс уже был приглашен поехать с ними в Норфолк. И все же она опасалась, верней, была уверена — он будет считать часы, чтобы вернуться назад к своему горю — к полному равнодушию Барбары. Мэри жалела его и все больше ожесточалась против Барбары, демонстрировавшей свое наплевательство, но поделать ничего не могла. Иногда она приходила к мысли, что это бесполезное, затянувшееся страдание ее сына было следствием ошибки — что ей не надо было поселяться у Кейт. Но если бы не было Барбары, была бы другая девушка, горестей первой любви не избежать, и что вообще смешно слишком сострадать Пирсу. И все же ситуация огорчала Мэри, и она слегка боялась, что Барбара доведет Пирса до какого-нибудь отчаянного поступка.
Пирс, разумеется, не откровенничал с матерью, но она была рада узнать, что он поверял все Вилли. Вилли очень любил Пирса; разговаривая о нем с Вилли, она чувствовала успокоение, как будто Вилли уже взял на себя роль отца Пирса. С тех пор, как Дьюкейн произнес «освобождающие слова» в буковом лесу, Мэри чувствовала себя гораздо спокойнее в присутствии Вилли, отчего и ему становилось с ней легче. Они разговаривали гораздо охотнее; и хотя разговор был не таким интимным, как Мэри хотелось бы, она больше не испытала чувства роковой разделенности между ними, которое раньше парализовало ее. Ее прикосновения к нему стали более порывистыми, более игривыми и лишенными отчаянья. Она думала на языке, новом для нее: я переделаюжизнь Вилли, я переделаю ее.
Вчетвером они ехали в поезде и расстались на станции Ватерлоо. Пола поехала на Чэринг-Кросс-роуд, Кейт — в магазин «Хэрродз», Пирс — к Пембер-Смитам, а Мэри отправилась перекусить в кофейную, у нее на этот день были свои планы, о которых она никому не говорила.
Мэри сдала свой билет до Ганнерзбэри и поднялась по пандусу на улицу. Летняя меланхолия окраинного Лондона — шероховатая, легкая, тривиальная — висела над местностью, как старый знакомый запах; какие-то непредвиденные изменения сразу же произошли в ее памяти и заставляли вздрагивать на каждом шагу от узнавания. Уже много лет она не была здесь.
Она шла и узнавала каждый дом, хотя не могла до этого восстановить в памяти маршрут с абсолютной точностью. Это всплывало как бы из глубины, облагороженное тем, что все это было в прошлом, каждая вещь как бы впрыгивала в предназначенную ей за секунду до этого раму: резной воротный столб, овал витража над входной дверью, кисть клематиса над шпалерной изгородью, темно-зеленый мох на красных плитках тропинки, одиноко стоящий фонарь. Эти дома, «старые большие дома», как она их называла, остались, как ни странно, прежними. В полдневном оцепенении дорога, которую она помнила, приобрела нечто слегка угрожающее, ускользающую знакомость места, которое иногда снится во сне, и тогда спящий спрашивает себя: я здесь был, и все же — где это и что сейчас случится? И цвета были как во сне, живые, но как бы приглушенные, не отражающие света, как будто они были яркими красками, видимыми в темноте.
Мэри повернула за угол и на мгновение совсем не узнала местности. Дома исчезли. Высокие многоквартирные дома и просторные гаражи заняли их место.
Они были первыми жильцами этого дома, построенного после войны. Слабые саженцы, высаженные муниципалитетом, названия которых она тогда и не трудилась узнать, а сейчас поняла, что это — дикие сливы, теперь стали большими деревьями. Алистер был чуть-чуть моложе жены и слишком молод, чтобы воевать; когда он привез молодую жену в этот маленький домик в Ганнерзбэри, он готовился к экзамену по бухгалтерскому учету. Мэри остановилась, положив руку на низкую стену на углу улицы, зная, как если бы речь шла о постороннем человеке, что в ее руке вспыхнет внезапно память о поверхности этой стены, об этих крошащихся камнях и о городском мхе, который и на стене, и на плитах казался влажным и сырым даже в самый солнцепек.
С прикосновением руки к стене перед ней неожиданно явился и образ их старого пианино, давным-давно проданного, но как будто неразрывно связанного с этой мшистой стеной, благодаря тому, что когда-то она, задумавшись о чем-то, остановилась на этом углу. У Алистера был красивый баритон, и они часто пели вместе, он аккомпанируя на пианино, она — положив руки ему на плечи, откинув голову в музыкальном забытьи. Это было чистым, счастливым воспоминанием, она даже сейчас могла вызвать то ощущение, когда ей казалось, что она сейчас растворится в радости. Алистер умел играть и петь. Он также был довольно хорошим художником, талантливым поэтом, писателем, к тому же он прекрасно играл в шахматы, фехтовал и был замечательным теннисистом. Сейчас, вспоминая все это, она подумала, он был такой многосторонний.И пока она гладила стену, ей пришло в голову, что прежде чем выйти за него замуж, она также напоминала себе об этом, как и сейчас. Только слово «многосторонний» тогда она не употребляла, а теперь оно показалось ей грустным и малоговорящим словом.
То, что Мэри решилась вернуться сюда и увидеть этот маленький домик, было как-то смутно связано с Вилли. Она никогда не рассказывала ему об этом, да и вообще об Алистере тоже. Но вместе с крепнущим решением переделать Вилли пришла и необходимость распрощаться с прошлым окончательно. Она должна поговорить с Вилли об Алистере и о том, как все это было, и о том, что случилось. И чтобы смочь сделать это, она должна была вернуться назад, оживить и освежить все эти томительные старые воспоминания и томительную старую боль. Она должна была совсем по-новому встретиться со своим мужем.
Но она не могла представить, насколько эта встреча может оказаться полной и поглощающей. Она не предвидела клематисы, мощенную плитками тропинку и стену. Вилли казался жалкой тенью по сравнению с кричащей реальностью всего этого. Вялый летний воздух улицы, пахнущий пылью и слегка смолой, был воздухом ее брака, когда постепенно — не то чтобы она ощутила себя пойманной в ловушку, но как бы уменьшенной, и все вокруг тоже уменьшилось и потеряло яркость. Произошло ли это тогда, выражаясь вульгарно и обывательски, когда до нее дошло, что ее муж не такой выдающийся человек, как она думала? Возможно, мне не надо было выходить за него, возможно, я недостаточно сильно любила его. Но какой смысл был сейчас в этих рассуждениях? Что на самом деле могли рассказать ей стена и мох об уме и сердце двадцатитрехлетней девушки? Она припомнила сейчас — скорее как физический объект, чем плод творческого усилия — огромный роман Алистера, который она благоговейно перепечатывала на машинке, а потом перепечатывала снова, но уже с меньшим энтузиазмом, когда сорок два экземпляра совсем истрепались, будучи посланными к двадцати издателям. Роман еще существовал. Она обнаружила его год назад в кладовке, и ей стало физически больно, когда она перелистала его.