Лучше умереть!
Шрифт:
Будучи бургундцем, Овид знал, что в Бургундии некоторые женщины зарабатывают на жизнь тем, что берут на воспитание восемь-десять совсем маленьких детишек; они не кормят их грудью, а используют для этой цели козье молоко и рожок, поэтому в Париже их прозвали некормя-щими кормилицами. Он попросил дать адрес одной из них, и тут же к ней отправился; она жила на самой окраине.
Госпожа Нуаре оказалась женщиной лет сорока; приняла она гостя не слишком любезно. Желая как-то смягчить ситуацию, Овид сказал:
— Я хотел бы только кое-что у вас узнать.
— И что же вам нужно?
— Вы давно живете в здешних краях?
— Двадцать семь лет… Мне сейчас сорок один. А когда отец с матерью купили этот дом, было четырнадцать; теперь дом мой.
— А давно вы начали брать детишек на воспитание?
— Их еще мать брала. Я ей помогала. А когда мать умерла, сама стала их брать.
— Значит, вы, наверное, знаете всех кормилиц в Жуаньи и окрестностях?
— Конечно! Когда этим карапузам нужно делать прививки, мы, знаете, поневоле встречаемся…
— А приходилось ли вам когда-нибудь слышать о некоей Жанне Фортье?
Госпожа Нуаре задумалась.
— Жанна Фортье… Жанна Фортье… — повторяла она. — А кто она такая?
— Вдова.
— Ну! Вдов у нас тут пруд пруди! Давно это было?
— Двадцать один год назад.
— Боже милосердный! Двадцать один год! Это какую ж память нужно иметь, чтобы через двадцать с лишним лет все помнить! Да у меня тут за двадцать один год сотни три карапузов перебывало. И чтоб я еще имена их родителей помнила!… Если вам ничего, кроме имени, неизвестно, вряд ли я смогу вам чем-то помочь.
— Известно мне и кое-что другое… Вдову Фортье двадцать один год назад судили за тройное преступление: кражу, поджог и убийство.
— Силы небесные! Вот мерзавка! Ее на гильотину отправили?
— Приговорили к пожизненному заключению, а здесь, в Жуаньи, воспитывалась тогда ее дочь, ей было несколько месяцев от роду.
— Постойте-ка, постойте! Эту женщину судили за поджог, кражу и убийство… Да… об этом тогда много разговоров было…
— А не помните ли вы, у кого именно воспитывалась ее дочь?
— Черт побери, да ведь у мамаши Фреми! Мало того, что у нее на руках оказалось дитя такого чудовища, так от нее еще чуть не все клиенты отказались…
— А где она теперь? — оживился Овид.
— На кладбище, бедняга… Померла…
— Вот беда! — расстроенно пробормотал дижонец.
— А вы-то сами, не папаша ли, часом, того ребенка? — спросила кормилица, глянув на Овида с подозрением.
— Нет! Но мне необходимо узнать, жива ли дочь Жанны Фортье. Об этом вам что-нибудь известно?
— Ах! Ну откуда же мне знать? Не помню я вовсе, куда мамаша Фреми девала ту девчонку.
— А у кого бы мне узнать, не подскажете?
— Делов то! Пойдите в мэрию… Когда детей бросают, мы заявляем об этом туда. Мэр распоряжается, чтобы их отправили в приют… такое чуть не каждый день случается.
— И вы в подобных случаях оставляете мэру перечень вещей, по которым можно было бы потом узнать ребенка?
— Да, сударь. Мы все записываем: метки на белье, особые приметы, имена отца и матери, если, конечно, они известны, фамилию и имя кормилицы, дату.
— Значит, если ребенка, о котором идет речь, звали Люси, туда должны были еще вписать имя и фамилию матери, Жанны Фортье, и госпожи Фреми, кормилицы?
— Да, сударь.
— Ну что ж! Благодарю вас и покорнейше прошу принять вот это в качестве компенсации за причиненное беспокойство.
Овид протянул госпоже Нуаре десятифранковую монету; та, сунув деньги в карман, сказала:
— Хоть и не за что, а не откажусь! Всегда к вашим услугам.
Дижонец вышел.
— «Пойдите в мэрию!» — пробормотал он. — Плохо дело! Жанна сбежала… Стоит мне там хоть один вопрос задать, как все сразу решат, что меня она подослала, а значит, мне известно, где ее искать; чего доброго, еще следить за мной начнут… Как же быть? Если бы я тут хоть с кем-то был знаком!…
Задумавшись, Соливо опустил голову и шел, сам не зная, куда. Внезапно он поднял голову, отыскивая взглядом мэрию; найти ее оказалось совсем несложно. Решение было принято. В мэрии он зашел в первую попавшуюся комнату — там сидел в одиночестве какой-то молодой человек, служащий, — и спросил:
— Сударь, не знаете ли вы случайно, кто был мэром Жуаньи в 1861 и 1862 годах?
— Прекрасно знаю, — ответил молодой человек. — Дюшмэн. Брат моего отца. После войны он ушел в отставку.
— А живет он сейчас в Жуаньи?
— Нет, уехал в Дижон, на родину.
— Значит, мы с ним земляки, — заметил Соливо.
— Так вы тоже из Кот д'Ор?
— Да, сударь, и хотел просить вашего дядюшку оказать мне одну услугу: мне необходимо навести справки о некоем весьма деликатном деле, имевшем место не то в 1861, не то в 1862 году.
— Может быть, для этого вовсе не обязательно ехать к дядюшке. Я был бы очень рад оказаться вам полезным.
В этот момент дверь резко распахнулась, и в кабинет влетел весьма вульгарного вида человек. Увидев его, молодой служащий побледнел и смущенно поднялся с места.
— Вот значит как, господин Дюшмэн! — заорал вошедший. — Мне теперь за вами сюда бегать придется?
— Сударь… — промямлил служащий.
— И слышать ничего не желаю! С меня довольно, вы просто смеетесь надо мной!