Лучше умереть!
Шрифт:
И миллионер протянул обе руки Люсьену, тот автоматически их пожал. Жоржу Дарье было искренне жаль несчастного отца, возлагавшего все надежды на брак дочери с Люсьеном, которого явно тяготила уже сама возможность такого союза. Этьен Кастель был очень спокоен, он думал, глядя на Поля Армана: «Неужели и вправду этот образцовый отец — распоследний из негодяев? Неужели такое возможно?»
Наконец Поль Арман овладел собой.
— Этот день — счастливейший в моей жизни, так что простите мне мое волнение: я просто вне себя от радости.
— Я счастлив, что все это случилось именно у меня в мастерской, — заметил художник.
Потом, разговаривая с гостями, Этьен подошел к накрытой зеленой тканью картине, стоявшей на самом видном месте.
Жорж спросил:
— Вы наконец закончили свою картину, дорогой опекун? Впрочем, я уже могу сказать: мою картину.
— Почти. Осталось лишь дописать кое-какие детали, и дело будет сделано.
— Речь идет о каком-то новом произведении, дорогой маэстро? — поинтересовался Поль Арман.
— Не совсем новом, но почти: дело в том, что сейчас я заканчиваю картину, которую начал писать двадцать один год назад. Сюжет ее весьма драматичен, набросок я делал с натуры; это произошло в то время, когда был убит ваш отец, дорогой Люсьен. Когда я начал ее, и двух дней не прошло с той ночи, в которую разыгралась альфорвилльская трагедия, а центральной фигурой на полотне является та самая женщина, которую суд признал виновной в убийстве вашего отца.
Говоря все это, Этьен Кастель не упускал из виду лицо миллионера. Тот, хотя по телу у него и бегали мурашки, внешне оставался совершенно бесстрастным. Люсьен шагнул вперед.
— Значит, главная фигура на этой картине — Жанна Фортье?
— И смею вас заверить, что сходство портрета с оригиналом абсолютное.
С этими словами художник сдернул с картины скрывавший ее кусок ткани.
Трое гостей замерли перед полотном. Этьен не спускал глаз с отца Мэри. Он заметил, как брови миллионера сдвинулись, но уже в следующее мгновение лицо лже-Армана обрело свойственную ему бесстрастность. Художник вновь заговорил:
— На картине я запечатлел тот момент, когда жандармы арестовывают Жанну Фортье, укрывшуюся в Шеври, в доме священника — нашему Жоржу он приходился дядюшкой.
— А что это за ребенок? — совершенно спокойно поинтересовался миллионер.
— Сын госпожи Дарье — она изображена вот здесь, — сестры священника, вот он. Этот ребенок не кто иной, как Жорж Дарье, ваш теперешний адвокат. Даже картонная лошадка — отнюдь не предмет моей фантазии: ее госпожа Дарье и в самом деле подарила тогда сыну.
— И надо же так случиться, — воскликнул бывший Жак Гаро, — что все произошло именно там, где в тот момент были вы, и вы смогли запечатлеть презренную особу!
— В жизни еще и не такое случается.
Люсьен Лабру буквально впился глазами в лицо Жанны, тогда как Жорж не отрывал взгляда от лица госпожи Дарье, которую считал матерью.
— Удивительно! — вдруг воскликнул Люсьен.
— Что именно? — спросил художник.
— Поразительное сходство!
— Вы, конечно же, имеете в виду сходство Жанны Фортье с вашей знакомой, госпожой Люси? В этом нет ничего удивительного, ведь она — ее дочь.
— Я вовсе не об этом. Конечно, я могу и ошибиться: слишком уж велика разница в возрасте. Ведь той женщине, которую она мне напоминает, уже за пятьдесят…
— И что собой представляет эта женщина? — живо заинтересовался миллионер.
— Обычная труженица. Бедное, но на редкость честное существо, отважный и очень энергичный человек.
— Она живет в Париже?
— Да, и, я думаю, уже довольно давно. А прежде жила в Альфорвилле; она говорила мне, что знала в свое время моего отца.
— И чем же она там занималась?
— Наверное, тем же, чем и сейчас: она работает разносчицей хлеба, зовут ее Лиз Перрен…
Поль Арман, стараясь никак не выдать охватившего его беспокойства, размышлял: «Эта картина вызывает чересчур уж много воспоминаний. Поэтому нужно сделать так, чтобы она стала моей…»
Этьен Кастель вновь укрыл полотно.
— Вы намерены продать картину? — поинтересовался миллионер. — По-моему, она просто восхитительна; это первоклассное произведение, оно сделало бы честь моей галерее, и я хотел бы его купить.
— Картина мне уже не принадлежит.
— Но, может быть, ее владелец согласился бы ее уступить?…
— Сомневаюсь, а точнее говоря — уверен в обратном… У моего воспитанника Жоржа не было до сих пор портретов ни матери, ни дядюшки, кюре Ложье. Я подарил ему эту картину и полагаю, что он ни за какие деньги не захочет с ней расстаться.
— Вы можете смело поручиться за это, друг мой! — воскликнул Жорж. — Мне очень жаль, что я не смогу воспользоваться случаем, дабы сделать приятное господину Арману, но чувства, вынуждающие меня так поступить, священны. И я полагаю, что господин Арман способен их понять лучше, чем кто-либо другой.
— Да, я понимаю и ценю ваши чувства. Так что не будем больше об этом. А теперь, господа, не кажется ли вам, что было бы совсем неплохо прогуляться перед ужином по Булонскому лесу?
Трое друзей поддержали предложение миллионера. Этьен Кастель, принимавший гостей в блузе художника, попросил:
— Позвольте мне только переодеться во что-нибудь более приличное, и я к вашим услугам.
Переодеваясь, он размышлял: «Определенно, у меня есть все основания подозревать этого человека. Два или три раза лицо его менялось, а ведь он великолепно умеет владеть собой. Он вовсе не тот, за кого выдает себя, я абсолютно убежден, но мне не хватает доказательств. Как же их отыскать?»