Лучшие годы - псу под хвост
Шрифт:
— Гав! Гав! — провокационно тявкал Квидо всякий раз, когда отец приходил заниматься с ним. А однажды, когда тот принес уже заполненный бланк о приеме в гимназию, он и вовсе в знак протеста надел на себя строгий ошейник.
Отец несомненно желал Квидо добра, более того, желал самого прекрасного, что только мог представить себе. В конце концов, речь шла не о том, начнет ли Квидо учиться в гимназии годом раньше или позже, и даже не о том, что в дальнейшем он успешнее остальных займется математикой или химией; речь шла о гораздо большем: отец хотел — по крайней мере, отчасти — сократить для сына изнурительно извилистый путь Познания Жизни,
— Он еще не однажды возмущался такой моей тупостью, — рассказывал впоследствии Квидо. — Не преуспев в своих педагогических потугах на суше, он отправился с нами летом в Болгарию и прожужжал мне все уши наставлениями в воздухе, в самолете, а затем в воде, в море, словно искал особые физические условия, в которых можно-таки передавать свой опыт.
Примерно в то же время Квидо написал свой первый рассказ, назвав его «Лавка Жестокость».
Действие его происходит в некоем вымышленном магазине, где на низеньких, но просторных прилавках расположен один-единственный товар: живые мальчики, помещенные в прозрачные, слегка приоткрытые коробки. К правой руке у них привязаны товарные ярлыки с именем, размером и ценой. Говорить они, естественно, не могут.
Покупательницы, напротив, одни девушки, и среди них, конечно, Ярушка. Они с трудом толкают вдоль полок огромные коляски и тщательно выбирают товар, осматривая не только одежду мальчиков, но и их глаза, рот, зубы, изучают цвет волос и чистоту кожи, слой подкожного жира и объем мускулов, рост, фигуру, форму ног и, наконец, их половые органы, проверяя, покрылись ли они растительностью или еще нет. Качество выставленных мальчиков они, естественно, сравнивают и во всеуслышание оценивают. При выборе иной раз им на помощь приходят продавщицы, сильно накрашенные взрослые женщины с огромными грудями.
— А черноволосых, высоких и загорелых у вас уже нет? — спрашивает у одной из них Ярушка.
— Нет, остались только незагорелые, загорелые были утром, — отвечает продавщица вполне любезно. — Их сразу же разобрали.
В одной из коробок стоял, разумеется, Квидо. Девушки, в том числе и Ярушка, более или менее равнодушно проходили мимо. Порой отпускали то или иное замечание.
— Купи этого маленького очкарика! — подначивали они друг друга.
— Спасибо, даром не надо! Купи его сама!
Квидо переписал рассказ красивым почерком и в один прекрасный день вручил его Ярушке.
— Странный, — сказала, прочтя рассказ, Ярушка. — Странный и глупый.
Квидо, покраснев, криво ухмыльнулся.
— Что ж, вы их так выбираете! — сказал он с вызовом.
— Не я! — сказала Ярушка. — И вообще я не хочу, чтобы ты писал про меня!
VI
1) Карьера отца Квидо кончилась на склоне лета тысяча девятьсот семьдесят седьмого года, причем так же внезапно, как и началась.
Правда, уже прошлой осенью случилась одна, казалось бы, пустяковая история, в которой иной, у кого на такие вещи особый нюх, мог бы углядеть некую увертюру, некий первый симптом будущего кризиса: маленький Пако — точно таким же образом, как когда-то его старший брат, — сбросил, играя в детском саду в кегли, застекленный портрет президента, но на сей раз уже, конечно, не Людвика Свободы, а Густава Гусака.
Падающая рама и длинные острые осколки стекла и на сей раз, по счастью, никого не задели. Однако нельзя было бы утверждать, что сброшенный портрет никому не навредил: одна из старших воспитательниц мгновенно вспомнила подобный случай с Квидо и каждому встречному и поперечному рассказывала об этом как о некоей невероятной случайности.И потому упомянутый эпизод вскоре получил широкую огласку и далеко не каждому представлялся всего лишь забавным.
— Будь внимательным к таким вещам, — сказал отцу Квидо Шперк. — Люди могут усмотреть в этом взаимосвязь.
— Он же ребенок… — растерянно оправдывал младшего сына отец.
— То-то и оно! — сказал Шперк. — Недооцениваешь!
— Ставлю доллар против спички, что наш балбес сделал это нарочно, дабы сравняться с Квидо, — кричал дома отец, в чьей фразеологии в то время сквозила подсознательная мечта отправиться в служебную командировку еще и в Соединенные Штаты.
— А почему ты кричишь на меня? — спрашивала мать Квидо вполне обоснованно.
— Нормальные дети, когда катят по полу шар, не сбрасывают портрета, что висит в двух с половиной метрах над полом, — не уставал кричать отец. — Нет, нормальные дети портретов не сбрасывают!
— Уж не винишь ли ты меня в том, что я родила двух ужасно бездарных игроков в кегли? — спокойно сказала мать.
— Нет, не виню! — орал отец и в приступе слепой злобы влепил Пако пощечину.
Пако расплакался.
Квидо встал перед братом, чтобы защитить его собственным телом.
— Ты что, в своем уме? — закричала возмущенно мать. — Ты почему его бьешь? Совсем ополоумел!
Она с усилием подняла Пако на руки.
— Это ему и за папу и за маму — из-за него мы теперь ссоримся, — сказал отец растерянно.
Мать вытерла мальчику слезы и выставила за дверь.
— Тебе надо было влепить ему еще одну, — насмешливо сказала она. — За Гусака.
— Это была первая политическаяпощечина, которую получил Пако, — рассказывал впоследствии Квидо.
2) Итак, отец Квидо старался быть внимательным к таким вещам.И было это вовсе не просто, кроме прочего еще и потому, что в Сазаву после высылки из Праги переселился на постоянное проживание Павел Когоут, с января подписант «Хартии 77». [43] Если родители Квидо видели его и раньше, когда он лишь изредка наезжал сюда, то было в высшей степени невероятно не встретить его сейчас.
43
«Хартия 77» — документ, подписанный в 1977 г. группой чешских правозащитников (среди них Вацлав Гавел, Людвик Вацулик, Иржи Гаек, Зденек Млынарж и другие), требовавших соблюдения прав человека в соответствии с Хельсинкскими договоренностями.