Лучшие годы - псу под хвост
Шрифт:
— Будем здесь расклеивать? — поинтересовался Квидо.
— Ясное дело, — сказал дедушка и закурил.
Они расклеили оставшиеся объявления и в парке на Тыловой площади ненадолго присели на лавочку. Мимо шли толпы людей, причем не только по тротуарам, но и по мостовой, а кто и по трамвайным путям.
— Смотри! — вдруг закричал Квидо: от Карловой площади подъезжали два зелено-коричневых бронетранспортера — по сравнению с припаркованными автомобилями они показались мальчику угрожающе огромными. Дедушка
— Словом, я был одним из тех восьми или девяти человек в Праге, что улыбались интервентам, — сказал Квидо редактору.
— Не переводите бумагу, — качал головой редактор. — Пощадите леса!
Дедушка увлек Квидо в сторону и, ничего толком не объясняя, запретил махать киношникам. Квидо пообещал, как и подобало, но тем не менее был полон желания смотреть съемку дальше. Однако дедушка решительно отверг его предложение и сказал, что перво-наперво должен смыть с языка гнусный привкус клейкой ленты. И как сказал, так и сделал.
— Ну, крепыш, что ты про это скажешь? — окликнула Квидо какая-то пожилая светловолосая женщина и тем помешала ему смотреть со смешанным чувством отвращения и интереса на дедушкины передние зубы, увеличенные гладью пива в пол-литровой кружке.
— Не знаю, — ответил он. — Я еще ничего не видел.
— Ясно, — сказала женщина. — Зато мы видели! Правда, Пепик? В марте тридцать девятого!
— Еще бы! — сказал дедушка Йозеф. — Повесить бы всех! На их же березах!
— Дело говоришь! — сказала женщина.
Когда они часа полтора спустя снова вышли на улицу Квидо приметил, что походка у дедушки на удивление неуверенная. Он уже знал, что это значит, но из приличия старался делать вид, что ничего не замечает, и стал рассказывать всякие забавные истории, связанные с переименованием команды «Динамо» (Прага) на «Славию» и слышанные когда-то от Павла Когоута в театральном клубе.
— Об этом комсомольце ты мне лучше не говори, — сказал дедушка с невыразимым презрением.
К немалому изумлению Квидо, в квартире на Сезимовой улице, помимо бабушки Веры, их ждала вся семья в полном составе. Было просто невероятно, как в столь тесном пространстве все ее члены сумели не только поместиться, но и рассесться — не пренебрегая, как, например, отец Квидо, даже корзиной с грязным бельем. Дедушка Иржи и мать Квидо курили, и все помещение полнилось серовато-голубым дымом.
— Наконец! — воскликнула бабушка Либа, которая первая услышала голос внука на лестничной площадке и побежала открывать. — Бог мой, где вы были? — напустилась она на дедушку еще в дверях.
— Ходили прикладываться, — сказала мать Квидо голосом официантки Гетти. — Не ошибаюсь, правда?
— Господи, папа, — сказал в отчаянии отец Квидо. — Мы здесь три часа трясемся от страха.
— Где?! — закричал дедушка Йозеф и выпятил подбородок в сторону бабушки Либы. — Где?! Ходили смотреть на них — на этих ваших дружков-приятелей из Ялты.
— Прекрати, слышишь! — зашипела бабушка Вера.
— Ну уж извини, — защищалась бабушка Либа. — Если я, возможно, и говорила, что это были милые, приветливые люди, то это вовсе не значит, что я во всем с ними соглашалась. Целыми вечерами — спросите у Зиты — мы вели с ними долгие и весьма острые споры. Особенно Григорий — я, кажется, вам о нем рассказывала — был ужасно неуступчив во взглядах. Представьте, он протестовал даже против…
— Овощей? — спросила мать Квидо.
— Что ж, — вздохнула бабушка. — Такого я не заслужила. Это, наверное, за то…
— Дайте Йозефу выспаться, — сказал дедушка Иржи. — Пора нам разойтись по домам. И я был бы очень рад, — добавил он с упором, — если бы вы всетам отсиделись.
Откуда-то из центра города донеслась стрельба.
— Какой ужас! — воскликнула бабушка. — Что теперь будем делать? Ты звонил Франтишеку?
— Горевать, — сказала мать Квидо и продекламировала: — «Всеобщий траур теперь задача наша. За стенами тюрьмы мы переждем могучих сил отлив-прилив, рождаемый луной».
— Франтишек, — сказал дедушка Иржи слегка раздраженно, — нам теперь не поможет, и, очевидно, нам не поможет даже Шекспир.
— Повесить их, — сказал дедушка Йозеф. — Это бы помогло.
— Мама, — воскликнул отец Квидо, — пусть он наконец уляжется! Мы уходим. Пусть он ляжет в кухне.
— В том, что они так припозднились, и Квидо виноват! — воскликнула его мать. — В часах он с трех лет разбирается.
— Она ревнует к киношникам, — шепнул Квидо дедушке Иржи.
— Что-что? — услышав, крикнула мать.
— Что ты ревнуешь к киношникам, — пропищал Квидо и спрятался от замахнувшейся на него матери за дедушкины ноги.
— Бог ты мой! Я всегда думала, что он гений, — сказала мать разочарованно. — А сегодня вижу, что он идиот.
— Оставь ребенка в покое! — загремел дедушка Иржи. — Ведешь себя по-дурацки. Как долго, по-твоему, он будет это терпеть?
— Привязать к березе, согнуть — и отпустить! — гудел дедушка Йозеф из глубин своего мрачного воображения.
— Вы видите, какой он? — раскричалась бабушка Вера. — Вы видите?
— Это еще не самое страшное, — сказал отец Квидо примирительно. — Куда хуже, что мы слышим его.
— Простите меня, — сказала вдруг мать. — Прости, Квидо. Вы все простите меня. Правда, простите, — расплакалась она. — Нервы сдали.