Лучшие годы - псу под хвост
Шрифт:
— Это ты хорошо сказал, — одобрила бабушка Либа. — О визах он ничего не говорил?
— Нет, — ответил дедушка несколько недоуменно. — К визам он не имеет никакого касательства.
— Будь любезен, скажи, — вдруг спохватилась бабушка. — В картофельныйсалат кладется колбаса?
— Ну, — протянул дедушка и быстрым взглядом окинул кухонной стол, — это зависит от характера поварихи.
— Нет уж, не кладется, — отрезала бабушка Либа.
— У нас в Академии, — торопливо сказал отец Квидо, — тоже творятся небывалые вещи: знаете, что Шик [13] велел написать на двери? ПРОДАЖА ИНДУЛЬГЕНЦИЙ ЗА ЭКОНОМИЧЕСКИЕ ОШИБКИ. Мне вчера Звара это показывал.
— Господи! — воскликнул Квидо. — Будем мы наконец украшать елку?!
7) Когда двадцать первого августа тысяча девятьсот шестьдесят восьмого года дедушка Йозеф, собираясь на работу, проснулся в кухне в половине пятого утра, то услышал странный незнакомый шум, проникавший в квартиру через окно откуда-то с темного неба. Он тихо поставил на газовую плиту чайник, но его предосторожность оказалась излишней, ибо бабушка по причине упомянутого шума уже долгое время не спала.
13
Ота Шик (р. 1919) — теоретик-экономист, один из активных деятелей «Пражской весны», директор Экономического института Академии наук, министр экономики. После 1968 г. эмигрировал.
— Что это? — с укоризной спросила она из комнаты.
— А я знаю? — взорвался дедушка. — Мусорщики, должно быть.
И вдруг он замер, осознав, что до сих пор не видел ни одного из попугайчиков. Он заглянул в комнату, зажег свет, потушил его и, вернувшись в кухню, посмотрел на шкаф, на карниз, отогнул занавеску — птичек нет как нет.
— Где попки? — крикнул он, глядя в открытое окно. — Их здесь нет.
— Ты что, ослеп? — крикнула бабушка. — Где ж им быть?
— Откуда мне знать! — испуганно вскричал дедушка, озираясь кругом. — Если ты такая умная, найди их.
Увы, он был прав: попугайчики улетели.
Квидо проснулся около восьми. Сощурив глаза, он удивленно поглядел на дедушку, который уже давно должен был уйти на шахту, а вместо этого сидел в пижаме у окна и слушал радио.
— Улетели наши пташечки, — грустно сказала бабушка. — Верно, что-то напугало их.
Квидо обратил глаза к потолку, потом приподнялся в кровати, чтобы взглянуть на клетку. Она была пуста.
— А что? — спросил он.
Однако никакой жалости он не испытывал. Его огорчало, конечно, что он не увидит, как попугайчики лазают по занавескам, как садятся бабушке на голову, но при этом не мог и не радоваться, что никто не будет больше садиться на край его тарелки и совать коготки в картофельное пюре.
— Как что? — крикнул дедушка. — Как что? Да то, что товарищ Брежнев объявил нам войну!
— Прекрати, слышишь! — завизжала бабушка так, как она на памяти Квидо еще никогда не визжала. — Прекрати! Это никакая не война, заруби себе на носу!
Она сразила дедушку взглядом и присела к внуку на кровать.
— Дед с ума сходит, — сказала она и поцеловала Квидо в щеку. — Здесь фильм про войну снимают, а он думает, что и вправду война.
Квидо встал и с любопытством подошел к окну, но ни кинокамер, ни солдат не увидел. Бабушка насыпала на подоконник немного птичьего корму.
— Иди завтракать, — сказала она внуку. — Булка на холодильнике.
Она вычистила клетку, поменяла воду в мисочке и, усевшись в кухне на диван, устремила взгляд в пустое окно.
При виде бабушкиной печали Квидо устыдился и попытался заставить себя тоже грустить по птичкам: за завтраком он старался сосредоточенно думать об их чудесном голубом оперении, об их бархатных перышках и глазах-бусинках. Думал так усердно, что даже расплакался.
— Не хлюпай, — растроганно сказала бабушка. — Пойдете вместе с дедушкой расклеивать объявления.
Дедушка вынул изо рта сигарету:
— Какие еще объявления?
— Такие! — отрубила бабушка. — Что они у нас улетели.
— Сейчас? — вскричал дедушка. — В такой момент я буду думать о птичках?
— А когда же еще? Я что, виновата, что они улетели именно в такой момент?
— Я сам расклею, — сказал Квидо. — Если смогу…
— Цыц! Шкуру порву! — кричал дедушка Йозеф всякий раз, когда какая-нибудь из нарезанных карточек с объявлением о пропаже трех попугайчиков с Сезимовой улицы, 2 никак не хотела приклеиваться. Глаза у него пылали, и серебряная прядка волос то и дело падала на вспотевший лоб.
(— Еще до сравнительно недавнего времени, пока я не вспомнил про бабушкино скорняжное ремесло, — рассказывал Квидо редактору, — в этой излюбленной дедушкиной поговорке я не улавливал никакого дополнительного смысла…
— Э, полноте, — сказал редактор. — Давайте без натурализма. Эту главку мы все равно выбросим.)
Сперва они обклеили фонарные столбы на своей улице, а потом и на площади. По одному объявлению налепили на телефонную будку, на табачную лавку и на столб у трамвайной остановки.
— Господи! И вы сейчас думаете о попугайчиках?! — закричал позади них какой-то мужчина, прочитав объявление. — Тоже мне патриоты!
Дедушка, даже не обернувшись, широко махнул рукой и пробубнил какое-то невнятное проклятье. Упрека мужчины Квидо не понял, но задумываться над этим не было времени — он старательно водил взглядом по небу, по деревьям и по карнизам домов: попугайчиков как ветром сдуло. Они перешли Ботич, прошли под виадуком и по Нусленским ступеням поднялись наверх.