Лучшие годы жизни
Шрифт:
За спиной сухо треснули выстрелы, им слабо поддакнуло эхо. Ещё залп…
– И салют ваш не нужен Юрке, – пробормотала Таня, шмыгая носом.
Она вышла за чугунные ворота и направилась к своему припудренному пушистым снежком автомобилю, вглядываясь в многочисленные отпечатки на снегу, будто силясь выявить среди них следы Полётова.
– Что же случилось? – прошептала она. – Где Юрка?
И тут она зарыдала, громко, надрывно, давясь кашлем.
Что она знала о Юрке, этом странном человеке? Пожалуй, ничего, кроме того, что он рассказал в своих книгах. Но что из написанного
***
Когда на девятый день к ней заехал Павел Костяков, она была одна.
– Ты что? – Он откровенно удивился, оглядывая квартиру. – Ты не отмечаешь девять дней?
– Зачем? Что тут отмечать? Разве это праздник? Я бы и после похорон не устраивала поминок, но вы меня взяли в такой оборот, что я и сообразить не успела. Я уехала с кладбища, думала отсидеться одна, но вы все примчались сюда, потащили меня куда-то, а там – столы, водка…
– Но девять дней! – Павел изумился. – По православному обычаю надо…
– Не желаю! Не хочу поминок! Я не верю, что он умер! Не верю!
Костяков осторожно привлёк Таню к себе и вкрадчивым голосом, словно вёл беседу с тяжелобольным человеком, проговорил:
– Танюша, мы его похоронили. Разве ты не помнишь?
– Я всё хорошо помню. И я не нуждаюсь ни в какой психологической поддержке. Я сама психолог.
– Знаю. Но ты сейчас мыслишь неадекватно…
Он погладил её по плечам.
– Таня, девочка…
Из неё вырвался протяжный горестный стон. Она уронила голову на плечо Павла и заплакала.
– Если бы ты знал, как мне пусто здесь все эти дни, – пробормотала она, всхлипывая.
– Успокойся…
Она почувствовала его губы у себя на шее, но не сразу обратила на это внимание. Затем Павел взял обеими руками её лицо и припал к её рту. Её глаза широко открылись, полные слёз и недоумения, и она рывком отстранилась.
– Ты что? Ты спятил! – её голос сорвался.
– Таня, я просто хочу успокоить тебя, – он снова шагнул к ней.
– Не подходи!
– Таня…
– Паша, не гневи Бога. И меня не гневи. Я изорву тебе всё лицо. Уверяю тебя, что Марина не поверит в твою легенду, будто я в безумии сама пыталась изнасиловать тебя, а ты стойко сопротивлялся.
Татьяна посмотрела на него с такой ненавистью и такой решимостью, что широкоплечий Костяков отступил к двери.
– Я всегда хотел тебя, мечтал о тебе и завидовал Юрке, – удручённо проговорил он. – Может, я любил тебя… Я подумал, что сейчас ты нуждаешься…
– Не будь сволочью, Паша. Ты же называл себя его другом. Как же ты можешь? Вот так сразу? – её рот презрительно скривился, но её лицо не стало от этой гримасы менее привлекательным. Наоборот, этот высокомерный взгляд сделал Татьяну в глазах Павла Костякова ещё более желанной.
– Не надо так говорить, Таня, не надо. Ты прекрасно знаешь, что мы с Юрием служили вместе, – он шагнул вперёд. – Между нами сложились хорошие отношения, но ведь ты знаешь, что в разведке…
– Не бывает друзей, – закончила она фразу. – Юрка повторял эти слова не раз. Для меня повторял. Хотел, чтобы я затвердила их… Но это не даёт тебе права набрасываться на жену твоего
***
Детство Тани Зарубиной прошло в Париже, где её отец возглавлял отделение крупного российского банка. Вернувшись в Москву, девочка долго не могла смириться с тем, что Франция – чужая страна. Узкие парижские улочки, тесно забитые припаркованными автомобилями, были ей роднее московских проспектов, французская речь казалась милее русского языка, и первое время Таня демонстративно говорила по-русски с французским акцентом. Но довольно быстро она свыклась с мыслью, что Франция осталась в прошлом, вжилась в новую атмосферу, полюбила Москву. После летних каникул она пошла в школу, обзавелась подругами и друзьями. Она легко находила общий язык со своими сверстницами, была заводилой в детских компаниях, выделялась в своей среде и обычно занимала главенствующее положение, мягко подчиняя себе не только девочек, но и мальчиков. Когда на её двенадцатилетие пришли гости, отец с приятным удивлением обнаружил, что его дочь выгодно отличалась от подруг.
– В ней угадывается элегантность будущей женщины, – сказал он жене. – Пожалуй, она будет сногсшибательно красива, когда подрастёт.
– Ещё бы! – жена многозначительно фыркнула. – Моя порода!
Сергей Анатольевич ухмыльнулся и подумал: «Порода! Эх, Люда, порода твоя ровно в столько денег оценивается, сколько я даю тебе на твою косметику, шубы и шёлковое бельё. Что бы ты представляла собой сейчас, если бы я не подобрал тебя в своё время в ночном клубе, где ты трясла на сцене своими молодыми сиськами?» Но вслух он сказал:
– Да, с породой Таньке повезло.
Он провёл ладонью по открытой шее жены. Ему нравилось, когда Людмила забирала волосы наверх, у неё была удивительная шея, лебединая, нежная, влекущая. Пожалуй, в том ночном клубе, о котором вдруг вспомнил Сергей Анатольевич, в молоденькой стриптизёрше его привлекла именно шея и охапка поднятых к затылку каштановых волос, а не стройные ноги, не поджарый живот, не упругие груди. Он был тогда уже солидным бизнесменом, смотрел на юных девиц, как на товар, и к Людмиле отнёсся поначалу так же; но однажды он обнаружил, что основательно привязался к девушке, и предложил ей, сам себе удивившись, стать его женой.
Он стиснул пальцы на шее жены.
– Сергей, прекрати, – она отстранилась от его руки. – Дети увидят.
– Дети… – проговорил он, – сколько им, беднягам, ещё предстоит увидеть… Порода, говоришь?
Людмила бросила на него подозрительный взгляд:
– Что-нибудь не так?
– Всё так, дорогая. Всё именно так и никак иначе. В этом и есть мудрость жизни: всё идёт только так, как должно идти. Несчастлив тот, кто не понимает этого.
Он прошёл через комнату, где девочки, сбившись в кучку, ворковали о платьицах и туфельках. Таня сидела на диване, положив ногу на ногу, и беседовала с одной из подружек.