Лучший исторический детектив – 2
Шрифт:
…Старенький аппарат в московской квартире Лаврищевых разрывался от настырного звонка так, что телефон охрип, в конце концов. Кому-то на другом конце провода очень нужно было сказать следователю очень важное, не терпящее отлагательств. Казалось, что старый телефон знал или, по крайней мере, догадывался о важности звонка. Он звонил и звонил, не переставая, лишь иногда делая коротенькие передышки.
Телефон рад был помочь неизвестному ему абоненту связаться с его хозяином и спасителем — вчера ещё следователем по особо важным делам, а нынче совсем не важным, рядовым пенсионером.
Его звонок давно утратил свою звонкость, чистоту и свежесть телефонной юности. Он старел вместе со своим хозяином, старшим следователем прокуратуры Лаврищевым.
Телефонный аппарат, «отпад и музейный экспонат», как называл его внук, пока Лаврищевы плелись к платформе, ждали электричку, а потом ехали в старом душном вагоне, хрипловато трещал и трещал в безлюдном пространстве квартиры в Бирюлёво.
Его звонок будто кому-то настойчиво и на повышенных тонах выговаривал: «Возьмите трубку, возьмите трубку! Не отключайте старых телефонов. Всё ближе, ближе час расплаты, когда нельзя и некому вам будет позвонить».
Мария Сигизмундовна не просто не любила этого старичка. Она ненавидела старый телефон, который не раз и не два падал с полки на пол, а Лаврищев неумело заклеивал универсальным клеем его треснувшие бока. Прошлым летом она, впав после «евроремонта» в очередную свою депрессию (этот «евро» стоил Лаврищевым двух поездок на дорогой отечественный курорт с подсмотренным у турков сервисом «всё включено»), хотела выбросить на помойку этот стационарный телефон, свидетеля похорон Брежнева и всех последующих генсеков из кремлёвского дома престарелых… Но тут всегда послушный Игорь Ильич взбунтовался и буквально встал на дыбы. Оказалось, что тот телефон бы ему дорог как память.
— Память всё-таки, Маш, — остыв, оправдывался Игорь Ильич. — Ты же помнишь, телефон установили через полгода после новоселья…Я так ждал эту квартиру, чтобы жить отдельно, как и положено крепкой семье, отдельно от твоих родовитых и интеллигентных родителей… Долгожданная квартира, а тут ещё и телефон!.. Помнишь, Маш, а?
— Помню! — холодно отрубила супруга. — Помню, сколько слёз я пролила, переезжая в эту халупу тогда в самом захолустном районе Москвы. Ирочка ещё маленькой была, ничего не понимала. А бедный и эмоционально возбудимый Юлиан плакал, когда мы съезжали из высотки на Набережной. И я его понимаю.
— От счастья, я полагаю, плакал?…
— Тогда, после очередной ссоры с моими родителями, твоё, Ильич, счастье, насколько мне помнится, у самого висело на волоске.
Лаврищев рассмеялся:
— Сколько раз говорить вам, ваша честь: счастье лысых не может висеть на волоске. Пора бы запомнить, душа моя.
ЧЕМ БЛИЖЕ БАБУШКА, ТЕМ ЖИРНЕЕ ВНУК
«Бабуля, купи мне автобус,
Пусть микро, не надо больших,
Мы съездим когда-нибудь в отпуск
В приморский простой Геленжик»
Юлиан, сын Марии от первого,
Эта формулировка народного судьи, как и многие её высокие фразы, были непонятны мальчику, оставшемуся без отца в один прекрасный (для отца) день. Куда правдивее и понятнее для Юлика была версия соседей. Элитные соседи по высотке на Набережной (русская элита, как важная составная часть общества, жить без сплетен не может!) ещё долго судачили после «без вести пропавшего» отца Юлиана: «Ушёл колобок и от хитрой лисы, и от богатеньких бабушки с дедушкой…». Укатился из семейного рая с испуга аж на Крайний Север. А этих столбовых дворян ссанных Эссенов (так злые языки, нашедшиеся и в культурной среде элитной сталинской высотки на Набережной, прозвали кичливую семью Семиновых-Эссенов) послал куда подальше.
Так что от биологического отца у Юлика в памяти остались только мамины слова: «Забудь, сынок, об этом моральном уроде!». Юлиан, несмотря на свой строптивый характер, которым он терроризировал всех без исключения, довольно быстро реализовал эту идеологическую установки мамы-судьи. Но дурные гены канувшего в Лету папы-Юры нет-нет, но периодически всё-таки давали знать о себе: наследственность Юлиана, как это понял следователь Лаврищев, усыновивший Юлика сразу же после женитьбы на Марии Сигизмундовне, представляла собой гремучую смесь интеллекта, хитрости и холодного расчёта.
Мальчик развивался не по годам шустрым и понятливым. Немного портило его ангельский образ врождённое косоглазие. И разноглазие — глаза у Юлика были разного цвета: цвет правого глаза достался от кареглазой матери, а левый, голубой, — от сбежавшего родного отца. Но этот недостаток, который можно считать достоинством, совершенно не не мешало пацану быстро усваивать непреходящие ценности переходного времени, в которое он родился.
Как-то на очередной день рождения внука дедушка Сигизмунд и бабушка Екатерина подарили Юлиану копилку в виде пузатой свиньи с похотливыми глазами, грубо подведённые чёрной краской, как у уличной девки.
— Собирай по копеечке, богатым и счастливым станешь, — сказал дедушка, доставая глиняную свинью с прорезью для денег на загривке. — Так все твои предки преумножали своё достояние. Будь достоин их памяти, на мальчик!
— Лучше бы ты, дед, подарил мне ключ от квартиры, где деньги лежат, — презрительно глядя на подаренную свинью, через губу сказал не по возрасту начитанный «Гай Юлий Семионов-Эссен», как иногда в шутку называл его дедуля.
— Мне Ларищев, — приёмного отца он называл по фамилии, не «отец, папа», а просто — Лаврищев, — мне Лаврищев, например, альбом для собирания почтовых марок подарил, — с плохо скрытой обидой на бабушку с дедушкой сказал Юлик.