Лучший исторический детектив – 2
Шрифт:
Но тогда не мысли о любви лезли в голову убитого горем Илюхи.
— Ты, Илюша, поплачь, поплачь, — сказала Вера. — По себе знаю — легче будет… А то с горя и сам рядом с ними ляжешь…
— Отольются им наши слёзы, — скрипел зубами Илья. — Верю, что батя жив и их там, на фронте, лупцует!.. И я скоро на войну уйду. За всё гадам отомщу!.. Ничего и никого из них не пропущу, не забуду во век и не спущу…
Верка и сердобольные соседки, у кого горя было не меньше, слезами помянули зверски убиенных Лаврищевых — больше, увы, было нечем. А мешочек с ржаной мукой от дядьки Семёна Илья Верке отдал — многодетная их семья голодала пуще других.
— Куда ты теперь? — вытирая ладонь слёзы,
— Как-нибудь перебьюсь, — буркнул Илья. — Ноги, руки есть — не пропаду, небось…
В тот же скорбный день хотел он податься к своему дальнему родственнику, к двоюродному дядьке Семёну. Чтобы до призыва в действующие части пожить у него. Илья был уверен, что этот староста Семен — вовсе и не староста. Хмур был и угрюм с виду, а зла людям не чинил. Парень думал, что родственник его в оккупацию был с партизанами курскими связан, либо отступавшей в сорок первом Красной армией оставлен в тылу врага… Для сбора разведданных. Не гнобил, по словам матери, своих земляков дядька Семен, а кому-то из баб даже шибко подмогнул избежать неметчины, когда туда стали угонять здоровых деревенских женщин, вдов и солдаток.
Хотел податься к дядьке Семену, да расхотел… Лёньчик, скользкий деревенский мужичонка по прозвищу Блоха, нашедший себе с приходом наших тёплое местечко в сельсовете, где он составлял списки военнообязанных парубков, упредил вовремя:
— Не к кому теперича итить тебе, Илюха. Вчерась повесили старосту. Как фашистского наймита, немецкого прихвостня.
— Как повесили? — опешил Илья.
— За шею, вестимо, — засмеялся Лёньчик. — Семен всё про каких-то московских монашек и советского разведчика, шо немцам не сдал, сказки трибунальской тройке рассказывал. Не поверили. Свидетелей-то — тю-тю, не нашлось.
— А что ж ты не подтвердил, что Семён никому из селян худа не делал. Ездил только по околотку на своём велике да горилкой горящую душу тушил… Вот и весь вред его.
— А какой я свидетель? Я в своей хате тихохонько сидел, гадал, чем детишек та жёнку кормить? Корову-то, кормилицу нашу, эти суки немецкие сожрали, неделю взвод отбивные жарил… Шо б им подавиться! А свидетель — дело опасное. Сперва свидетель, а потом и к стенке поставят.
Какое-то время Илья перебивался с воды на хлеб у соседей. Но чужой хлеб всегда горек. Так лучше уж к армейской части прибиться, подумал Илья. У солдатской каши не загинешь. У бойцов, рассуждал парень, и новая форма с погонами и звездами у командиров, справная одежда, и обувка — ботинки или даже сапоги, а не чуньки дырявые, как у него. А какими ароматами дымит их кухня полевая!.. Живот к позвоночнику прилипает от тех запахов и слюни текут. А котёл кухонный ёмкий такой, видать, способен запросто зараз прокормить целую роту таких, как он, голодных ртов.
Нашёл в сундуке Илья свою метрику и приписал себе недостающий год. В клубе, где формировали гуевских и миропольских салаг для отправки в регулярные части, никто не усомнился в призывном возрасте рослого, не по годам зрелого Илюхи Лаврищева. И не заметили (или сделали вид, что не заметили) исправленную цифру в метрике Ильи Лаврищева.
Воевал он в пехоте — «царице полей»… Что б тому выдумщику, кто её так прозвал, икнулось, думал парень на Курской дуге, куда в начале августа попал рядовой Лаврищев. В освобождённый Орёл уже входил не безусый салажонок, а обстрелянный бывалый солдат. Фронтовик, словом.
Всякое с Ильёй Лаврищевым на войне было. Но на судьбу не роптал. Притерпелся и к военным будням царицы полей… Хотя мыслимое ли это дело, чтобы царица по грязи на пузе ползала, под пулями на карачках в сыром окопе сутками мокла под дождями, мёрзла на заиндевевшей броне, уцепившись за ледяную скобу
Нет, на судьбу Илья не роптал. Сколько раз в Белоруссии, где в первые дни войны без вести пропал его отец, в обнимку со смертью в атаки ходил — тьфу, тьфу, пронесло…Но вражеские пули и осколки даже не царапнули — заговорённый, наверное, говорил об Илье ротный. В Польше, где его взвод почти в полном составе при переправе утонул, он выплыл на случайно подвернувшемся бревне. А в марте сорок пятого чуть не сгорел в амбаре, где ночевал их взвод и куда ошибочно попал снаряд нашей «Катюши». Но ничего, только испугом отделывался да шинель прожёг.
А вообще-то не хуже других воевал: на службу не напрашивался, от службы не отказывался. Нормально воевал — за спины товарищей не прятался, не подличал, и на войну грехи свои не списывал. Совесть в боях уберёг и от пуль шальных, и от лукавых соблазнов в богатых трофеями землях поверженного врага.
Рейхстаг Илье брать не довелось, о чём он очень жалел, но прусские города и ухоженные деревеньки со своей частью брал. В сильно разрушенном Кёнигсберге сержант Илья Лаврищев и встретил Победу. Демобилизовали Илью не сразу. В том же победном мае сорок пятого его, как дисциплинированного солдата, не замеченного в мародёрстве, назначили помощником командира взвода комендантской роты, определив исполнительного бойца поджидать приказ на демобилизацию на службе в комендатуре.
Как-то колючим серым днём поздней осени, как раз во время его дежурства, патруль притащил в комендатуру монаха из пригородного аббатства. Молодой мужик в католической сутане [1] был сильно напуган и бубнил себе под нос молитву по латыни.
— Вот, переодетая падла, — сказал рядовой Хренов, задержавший ряженого под пастора. — Улизнуть хотел. Я в патруле был с Митрофановым, задержался у канала, чтобы нужду малую большую справить — приспичило. Глядь, из форта этот святоша вылазит. И оглядывается по сторонам воровато. Ну, думаю, что монаху в форту делать? Подозрительно. Натянул штаны — и за ним. Хальт, кричу. А он — дёру! Вот и притащил его в комендатуру. Явно офицер немецкий, судя пот выправке. Может, даже эсесовец…
1
Сутана — верхняя католическая одежда с длинными рукавами католического духовенства, носимая вне богослужения.
Илья в тот вечер был в самом благодушном настроении — только что поужинал американской тушёнкой под стакан немецкого шнапса. Лаврищев хоть и натерпелся вместе с народом от фашистской сволочи, но был отходчив душой — победа размягчила его ожесточившееся на войне сердце.
— И охота тебе с ним возиться, Хренов? — спросил солдата Илья. — На кой хрен нам этот священник?
— Я чуйкой чувствую — не священник он, — стоял на своём Хренов. — Ты глянь на него повнимательней. Выправк-то, выправка!.. Её не замаскируешь. Ишь, глазки к полу опустил!.. Такие, с невинными глазками, детишек и родителев наших расстреливали. У-у, сука!
Хренов замахнулся на монаха, католический священник воздал руки к разбитой люстре комендатуры, с новой силой залепетав на непонятном языке.
— Шпрехен зи дойч? — зачем-то спросил немца Илья, выказывая свои познания в немецком.
— Я знаю по-русски, — вдруг поднял на него большие серые глаза священник. — До войны, до университета, я с фатер, отцом своим, жил в вашей стране. Немецкие инженеры помогали вам строить тракторный завод. Я всегда восхищался русским человеком…
— Во поливает по-нашему, — восхитился сержант Лаврищев. — Уж не шпион, случаем? Ваше имя?