Лучший исторический детектив – 2
Шрифт:
Мать повернулась к иконе Богородицы, перекрестилась и вздохнула, глядя на сына-атеиста:
— Мой грех, Игорь, что тебя безбожником воспитала… А где веры нет, там всё шатко… Там власть долго не стоит.
Лаврищев приобнял сильно постаревшую мать.
— Не кори себя, мама, — сказал он. — Тебе себя не в чем упрекнуть. Троих детей без отца подняла. Все уже крепко на своих ногах стоят. А вера… Что вера? Это дело совести каждого. Ты вот, вижу, веруешь, так и веруй в Христа на здоровье. Нынче золотой телец его теснит сильно…Все у Него сперва богатства просят, а уж потом
Мать вздохнула:
— Что правда, то правда… С ума люди посходили, что ли?. Вот и сестра твоя с братом прошлым годом приезжали. Весь дом и амбар перерыли, печку разбирать хотели…
— Это зачем ещё?
— Так и меня наизнанку выворачивали, твоя сестричка с Васькой. Он год как освободился… И снова золотишком бредит.
— Ты не загадками, прямо говори. Чего хотели?
— Да то кольцо с блестючим камнем искали… Проклято то колечко, видно, кем-то…
— Это ты сказку, придуманную завистливым соседом, вспомнила?
Мать покачала головой:
— Навет злобный, а не добрую сказку… Будто вчерась всё было…Тебе третий годок шёл, за подол твоя сестрёнка держится, на руках Васька, братишка твой, грудничок ишшо… Вошли трое, с наганом в руке один. Иде кольцо с брильянтом? Я им одно грю: нетути никаких у нас брильянтов. И не было никогда. Наветы это всё злых людишек. А бандюки в одну душу: куда схоронили, сволочи, то, што этот фраер с войны припёр. Я голошу, слезами умываюсь: сочинил кум эту брехаловку про золотой перстенёк немецкий, от зависти, что у нас коровка-кормилица тогда завелась, молочко в хате завелось… У кума-то глаза завидущие, а руки-крюки, только воровать за усю жизнь и сподобились. Сахарные бураки с колхозного поля по ночам копал да самогонку в посадке гнал. Тем и жил, паразит. И жил припеваючи, а нам смертельно завидовал. Чёрной бедой то враньё его для нас, Лаврищевых, обернулось…Отец твой молчит, хмурится…Он бригадирил тогда в колхозе-то… А тут машина с большака пылит какая-то. Они бежать, а на последок в Илью и стрельнули…Прямо в живот. Помаялся ночь он, все губы свои от боли искусал, бедный, и до срока в могилу лёг, вас сиротами оставил…
И баба Вера полилась ручьём, разбередив душу непрошенными воспоминаниями.
— А дядька Гриша, муж твоей сестры, говорил мне, что всё это правда…
— Что правда, сынок?
— Правда про царский перстень, который батя из Кёнегсберга привёз. Дядька говорил, что сам его в руках держал, камнем сверкающем на солнце любовался…
Мать замахала руками:
— Не верь! Никому не верь, Игорёшка! От лукавого этот перстень! Проклят он своими хозяевами… Много крови на нём. Зачем горе множить? Пусть лежит, где я его похоронила…
Лаврищев поднял брови:
— Так это, ма, не сказка? Не легенда о царском перстне?
Мать долго молчала, суша непрошенные слёзы. Потом вздохнула:
— Пойдём к отцу на кладбище сходим, помянем раба Божьего Илью… Придёт время — всё и ты узнаешь. Как было, как есть. А может, и как будет…
И снова поднесла платок к заплаканным глазам:
— Это надо же: на войне ни царапины не получил. А перстень тот, —
НА ВОЙНЕ КАК НА ВОЙНЕ
«От войны нельзя ждать никаких благ».
Илья Лаврищев был призван в армию после освобождения Гуево от немцев. Уходил он на войну не из дома — из шалаша, который семнадцатилетний Илюха соорудил на пепелище. Части 65-й Армии генерала Батова так припёрли оккупантов, что своё уязвлённое самолюбие «непобедимых рыцарей», немцы, отступая, вымещали на местном населении.
Взвод под командованием обер-лейтенанта Фридриха Ланге ездил на мотоциклах по деревни, плескал на стены случайно выбранных домов гуевцев бензин из канистр, потом поджигали факел и бросали горящий факел к стене хаты или на крышу. И уже через полчаса пылающий костёр превращал хату в печальное пепелище.
В то утро, перед самой карательной акции немцев, матушка отправила Илью в Мирополье, к дядьке Семёну.
— Попроси, сынок, у нашего родственника мучицы или хоть ржи немолотой, — подавая Илье пустой мешочек, сказала мать. — Когда в последний раз ты с Зинкой и Зойкой хлеб-то ел?
— Лепёшки пополам с лебедой? — уточнил сын. — Неделю назад… Вчера я рыжиков из леса принёс… Свари на обед.
Мать горестно вздохнула:
— Две жмени грибов тех… Зойка в голодный обморок упала…Дед с печи не встаёт — опух с голодухи… А бабушка Настя животом третий день мается, боюсь помрёт нынче… Чем кормить вас — ума не приложу!..
Мать заголосила, закрыв жилистой рукой рот, чтобы девки, семилетняя Зина и пятилетняя Зоя, не услышали её рыданий.
— Будет, ма! Слезами горю не поможешь. А у дядьки Семёна и мучица водится? — спросил Илья.
— Он же паёк немецкий, как сельский староста, получал… Наскребёт чего-нибудь на нашу бедность. Он мужик не жадный… Земляков не гнобил, слава Богу…
Когда Илья вернулся в Гуево с мешочком ржаной муки, который спрятал на груди, под рубахой, их дом уже догорал… В огне эсесовцы живьём сожгли и матушку, и сестёр-малолеток и восьмидесятилетнего деда Кузьму. Никого живым из горящего дома немцы не выпустили.
Илья было бросился разгребать горячие угли и дымящиеся головешки — да какое там… Собрал только обгоревшие косточки родных ему людей.
Обгоревшие трупы матери, бабушки, деда Кузьмы и двух сестричек Илюха похоронил на старом гуевском погосте в одном гробу, который сам и сколотил из обгоревших, но ещё подходящих для этого скорбного ящика досок. Понимал парень, державший слезу на привязи: по-человечески надобно похоронить.
Помогала, как и чем могла, Вера Ковалёва, к которой в последние годы был неравнодушен Илья. Девушка отвечала ему взаимностью. «Значит, любовь промеж нас образовалась, — думая Ковалёвой Верке решил для себя Илья. — После войны распишемся в сельсовете, детей нарожаем, дом построим — и заживём не хуже других».