Лукавые истории из жизни знаменитых людей
Шрифт:
Подмигнув, он опять налил себе вина и продолжал:
— Мое детство прошло в Шиноне, где я, как и другие дети, чувствовал себя свободным, словно птица. Но в возрасте, когда другие разгуливали с девицами по полям и лесам, находя себе приют под каждым кустом, отец отправил меня в францисканский монастырь Сеюй, недалеко отсюда, где монахи бражничали, вместо того чтобы постигать цицероновскую латынь, и преуспели в этом куда больше, чем в молитвах. Чудом мне удалось усвоить азы латыни и начать калякать на ней. Но делал я это, как желторотый юнец, впервые дорвавшийся до бабы,
— Вы мечтали стать монахом?
— Безусловно, меня влекло к теологии так же сильно, как к хорошему вину,— сказал Рабле, вновь наполнив кубок и осушив его.— Пришло время, и я принял духовный сан. Вскоре перешел в кордельерское аббатство Фонтене-ля-Конт. Там стал изучать греческий язык, звучавший для меня, как лютня.
— В это время вы, конечно, были веселым, беззаботным учеником, любившим пошутить над своими учителями и пропустить стаканчик-другой в компании красоток?
— Ничего подобного! С чего вы это взяли? Такую жизнь вели балбесы-монахи, путавшиеся с девками и таскавшиеся по кабакам. В отличие от меня, без устали корпевшего над переводами Гомера и Пифагора, их не влекло в храм науки. Эти невежды, совсем не утруждавшие себя работой и помышлявшие лишь о том, как бы набить свою утробу, болваны и тупицы, всячески потешались над моей страстью к изучению трудов великих ученых. Когда вечерами, горланя похабные песни, они шли пьянствовать и развратничать в ригу, я оставался в своей келье и при мерцающем тусклом свете свечей переводил «Илиаду».
— Тем не менее, метр Франсуа, несмотря на ваши усердные занятия, вы все-таки, наверное, находили время, чтобы немножко развеяться? И вам приходилось где-нибудь повеселиться от души?
— Конечно, я просто был вне себя от счастья, узнав, что епископ Малезе Жоффруа д'Эстисак пригласил меня наставником к своему племяннику...
— Да, мне понятна ваша радость. Вас привлекла мысль о свободе и о том, что вы сможете посещать все злачные места Пуату в компании этого молодого человека...
— Вовсе нет! Вы что же, принимаете меня за какого-то бездельника и бабника, который не может спокойно пройти мимо юбки? Так знайте же, невежда, я радовался тому, что отныне в моем распоряжении была библиотека Малезе, одна из самых богатых во Франции, и что теперь я смогу работать там над переводами Платона, Плутарха...
— Так протекали годы моей юности, я постигал науки, поступив на факультет права в Пуатье. Шел мне в ту пору 28-й год. В это время я решил, что пришла пора заняться всерьез теологией, каноническим правом и другими богословскими дисциплинами в каком-нибудь университете, к которым я имел пристрастие. Я учился в Бордо, где течет Гаронна, в Тулузе, в Бурже и в Орлеане. Там я свел знакомство с изможденным студентом по имени Жан Ковен, который впоследствии будет подписывать свои произведения Жан Кальвинус и которого потом ошибочно будут называть Кальвином...
Наконец, я очутился в Париже, где народу было как червей в навозе. Кого там только не было: и студентишки из Сорбонны, и педантичные профессора, и праздно шатавшиеся по городу
— В то время вы были еще монахом?
— С серединки на половинку. Я еще не снял схиму, но уже выбросил свое монашеское одеяние на свалку, чтобы свободнее чувствовать себя в кругу литераторов, зачастую ведших весьма беспорядочный образ жизни, как это принято в их среде... Однако вернемся к медицине. В Монпелье душа моя возликовала. Почему, спросите вы. Да потому, что меня всегда влекло к непостижимым и неизученным сторонам человеческого бытия. И у меня просто голова шла кругом от предвкушения их разгадки...
Я весь погрузился в труды великого Гиппократа, перевел его восхитительные «Афоризмы», которые высокомерные и чванливые медицинские «светила» в напудренных париках буквально смешивали с дерьмом. Я был одним из первых студентов, кто постигал анатомию на трупах, разделывая их хорошо заточенным ножом. Увы! Церковь запрещала подобные занятия. И по ночам мне приходилось выкапывать свеженькие трупы из могил и в темных подвалах анатомировать их.
Проучившись несколько лет в компании таких друзей, как Мишель де Нотр-Дам, которого вы называете Нострадамусом, я уехал из Монпелье, не пытаясь добиться ученого звания, настолько я торопился в Лион, чтобы опубликовать там переведенные мною труды Гиппократа. В Лионе я зарабатывал на жизнь лечением бедняков...
— Вас, конечно, преследовали за незаконную медицинскую практику?
— Вовсе нет. Наоборот, церковники назначили меня в больницу Отель-Дье, где я начал практиковать с 1 ноября 1532 года. Тогда мне было 38 лет. В больнице люди мерли, как мухи. Иногда на одну койку клали по три умирающих, и они лежали там, прижавшись друг к другу, на боку. Когда одному несчастному нужно было повернуться на другой бок, приходилось поворачиваться всем троим. Несколько лет пришлось работать в Лионе до изнеможения. Но я старался изо всех сил, и поэтому меня любили.
— Когда же вы написали «Гаргантюа»?
— О, это особая история, сейчас я вам ее расскажу. Однажды мой приятель принес мне книжонку с таким названием «Великие и бесподобные хроники огромного великана Гаргантюа». Кто ее накропал, одному богу было известно. О легендарных подвигах этого горластого балагура, любившего повалять дурака, испокон веку рассказывали во Франции няньки чумазой ребятне.
— Позвольте, разве не вы создали этот образ?
— Да что вы! Просто приложив все свое усердие и пустив в ход фантазию, безудержную, насколько вам известно, я сплел судьбы Гаргантюа и Пантагрюэля, старинного персонажа французского эпоса, воедино... Поскольку книжонку о Гаргантюа в Лионе зачитали до дыр, мне в голову пришла мысль подзаработать на ней, так как тогда у меня не было ни гроша за душой. Что я и сделал к великой радости людей, не считая сорбоннских зануд и прочих бродяг, которых ничем не проймешь...
Потом я стал врачом одного епископа и добрался с оным до самого Рима.