Лукреция Борджиа. Три свадьбы, одна любовь
Шрифт:
– У меня внутри колена рассыпались косточки. Ах, как они дробятся и стучат! Мне нужно отдохнуть, но когда? У меня столько дел!
Как и всегда, она любила пожаловаться на жизнь.
А Джулия? Что ж, Джулии, кажется, нездоровилось, и она была совершенно не в состоянии принимать гостей.
– Что? У нее что-то заразное? Ты не упоминала об этом в письмах.
– Да. Что-то с легкими и пищеварением. Мы бы сказали тебе, но не ожидали, что ты вернешься так скоро.
– Что ж, я вернулась, тетушка, и, разумеется, хочу повидать ее.
– Э-эх…. – протест Адрианы растворился в ее
Джулия лениво свернулась калачиком на диване под целой горой бархатных накидок, огонь в камине плевался искрами в морозный воздух. Она выглядела румяной, даже чуть прибавившей в весе. Казалось, она абсолютно здорова.
– Увы, я не могу обнять тебя, дорогая Лукреция. Как видишь, у меня постельный режим.
– Что это? Что говорят доктора?
Джулия пожала плечами, заметив быстрый предостерегающий взгляд Адрианы.
– Ах, полно, матушка. Да и кому она может разболтать? – Она вздохнула. – Моей хандре доктора не помогут, Лукреция.
– Ох! – Она внимательно смотрела на нее, лицо посерьезнело. А жизнь-то продолжается! – Так когда ты думаешь пойти на поправку, моя дорогая кузина?
– С Божьей помощью к концу марта.
И комнату, наконец, наполнил звонкий смех. Адриана попыталась утихомирить их, но Джулия только отмахнулась.
– Сколько можно секретничать? Считая мою служанку, всего пятеро знают, что со мной, и трое из них сейчас в этой комнате. Мне кажется, я лежу здесь уже целую вечность. Думаю, я заслужила право посмеяться. Нынче веселее проводить время в монастыре, чем здесь.
– Искренне надеюсь, что это не так! – поспешно воскликнула Адриана, но было видно, что она рада.
– А кто пятый? – хитро спросила Лукреция.
– Ах, что ж, скажем так: это не мой муж.
– Но… – Лукреция покачала головой. – Март? – подсчитать не составило труда. – Я хочу сказать… все говорят, что…
– …что папа был охвачен горем и всего себя посвятил разработке новых реформ. Ты права. Так и было. Он погрузился в столь сильную печаль… И раскаянье его искренне. Нет, боюсь, тут моя вина. Я соблазнила его, – она вздохнула. – Тебя здесь не было, Лукреция. Его скорбь была ужасна. Твое сердце разбилось бы, увидь ты такое.
– Да, все так. Ужасна! – вторила ей Адриана. – Ужасна. Никто не мог ничем ему помочь. Мы опасались за его рассудок.
– Некоторые опасались, да. Но я знала, что болит его сердце, а не разум, – тихо произнесла Джулия. – Сначала он не хотел даже видеть меня. Ты только представь! Я каждый день отправляла гонца: то с небольшим подарком, то с письмецом, то с моими молитвами. И однажды днем он пришел. И хоть поначалу рыдал, я сделала так, чтобы он улыбнулся. Не думаю… Ах! О, ты только потрогай! – Она схватила руку Лукреции, засунула ее под покрывало и положила на свой заметно округлившийся живот. – Вот тут. Тут. Ты чувствуешь?
И она почувствовала. Твердые толчки под пальцами, будто там неспелый персик или яблоко.
– Ох, он всегда так активно шевелится! Он двигается совсем не так, как Лаура. Он просто неутомим и такой сильный. Ха!
– Что? Ты знаешь, что будет мальчик?
– Да, я чувствую. Здорово, правда? Мальчик, чтобы занять в его сердце место любимого Хуана. Это будет такой хороший подарок, что Бог, возможно, простит меня за все мои прегрешения.
– Ах, не думаю, что Бог зол на тебя, Джулия. Ты хорошая женщина.
– Узнай о моем положении сплетники, они бы с тобой не согласились. Тебя здесь долго не было, Лукреция. С тех пор, как убили Хуана, в городе только и делают, что перемывают косточки всем Борджиа. Тебе повезло больше всех: в монастыре тебя никто не беспокоил.
– Что ты хочешь сказать? И обо мне говорят? Но что?
– Не хочу тебя волновать. Сплетни – развлечение для бедняков. А удел богатых – быть темой для сплетен.
– Но не в глазах Бога, – вставила Адриана, подтыкая ей одеяла, а затем позвала слугу бросить дров в огонь, ведь за окнами завывал зимний ветер. – Бог считает, что сплетничают лишь о тех, кто дает повод. А среди нас таких нет.
Поскольку говорить с ней об этом никто не хотел, приходилось наводить справки самой. Разумеется, она боялась, не случилось ли чего с Педро. Если Чезаре что-то подозревал (что и откуда?), то могли и другие. Она рискнула спасением своей души, заявив о том, что девственница, коей уже давно не являлась. Не заклеймят ли ее шлюхой за то, чего она на самом деле не совершала?
Вскоре до нее дошли новости.
– Нет! Как же это? Почему он говорит такое?
– Не знаю, госпожа. – Пантисилея услышала сплетню, едва выйдя на улицу. – Он повторил это несколько раз, так что теперь все передают его слова друг другу.
«Папа забрал свою дочь обратно, чтобы обладать ею самолично». Как можно быть таким жестоким? Она вспомнила их последнюю встречу, как муж дрожал в ее присутствии, боясь даже собственной тени. «Теперь ты должен уйти, Джованни», – сказала она тогда. Кто знает, что могло бы произойти, если бы он остался. Они не были счастливы вместе, это точно, но она, как могла, заботилась о нем. Видит Бог, без ее вмешательства его уже давно нашли бы мертвым в какой-нибудь канаве, с отпечатками рук Микелетто на шее.
«Отец хочет обладать ею самолично». Так вот что думают теперь о ней люди? Об этом ли будут вспоминать посланцы, целуя ей пальцы или мило беседуя о событиях в мире? В тот же день во время визита доверенного лица герцога Гравина, который разнюхивал, не пора ли попросить ее руки, она несколько раз заливалась краской при мысли о том, что творится сейчас у него в голове. Впрочем, его лицо выражало лишь доброту и неподдельное восхищение ее учтивостью. Тем вечером она долго сидела перед зеркалом: если все правда, это должно отразиться у женщины на лице. Разумеется, все случается. Мир кишмя кишит разными историями. Все знают, что в Римини старый Сиджизмондо Малатеста, которого давно считали олицетворением зла, держал при себе обеих дочерей и сына ради собственных удовольствий. Она вспомнила неуклюжие объятья своего отца, резкий запах его тела под одеждами, его нежные поцелуи. Но так и должно быть: нежные поцелуи от любящего отца. Как посмел кто-то думать иначе? Потом она подумала о жаркой любви Чезаре, о его настойчивом языке. Ну и что? Может, в ее семье любят не так, как в других. Может, это говорит в них испанская кровь.