Луна доктора Фауста
Шрифт:
Уже близился вечер, когда судно пристало к берегу невдалеке от того места, где Лерх впадает в Дунай. Отсюда до Аугсбурга оставалось не более четверти дневного перехода.
– Настоятельно советую вам заночевать в «Трех подковах», – повторил Гольденфинген. – До моего постоялого двора рукой подать.
– Так я и сделаю, – отвечал Филипп, чтобы не обижать моряка.
– Поклонитесь от меня старику и моей ненаглядной Берте! – крикнул тот ему вслед. – Передайте, что назад буду месяца через два. Счастливого пути, сударь! Храни вас бог!
На этот раз у Гуттена под седлом был его любимый жеребец Лютеций,
Чуть в стороне, на самом берегу Лерха, стоял добротный дом о трех этажах и под черепичной крышей. На вывеске были изображены три подковы. Бодрый старик, в котором Филипп признал Гольденфингена-отца, встретил гостя весьма радушно.
– Добро пожаловать, ваша милость! Пожалуйте в дом, а о вашей лошадке не беспокойтесь. Располагайтесь, а я отведу ее на конюшню и тотчас вернусь. У нас сегодня на ужин суп из бычьих хвостов и кабанья нога.
Из-за горизонта выплыла полная луна. У самых дверей конюшни жеребец ни с того ни с сего заржал и заупрямился. «Что за дьявол в него вселился? – с сердитым недоумением подумал Филипп. – Как только сошли на берег, прямо сам не свой».
Только после того, как он несколько раз сильно дернул за узду, Лютеций подчинился и вошел в стойло.
– Не тревожьтесь, ваша милость, – успокоил его старик. – После долгого плаванья с ними такое случается. Начинают тосковать по звездному небу и по плавному ходу вод: стоишь себе, а река сама тебя несет. У меня сын точь-в-точь такой…
Филипп хотел было сказать, что отлично знает его сына, но, верный своим правилам, смолчал и вошел в дом.
В просторной пустой комнате стояли четыре сосновых стола; уютно потрескивали в очаге поленья. Широкая деревянная, чисто вымытая и до блеска выскобленная лестница, суля покой и отдых, вела наверх, в комнаты для проезжающих; Филипп почувствовал, что устал и проголодался. Он уселся за ближайший к очагу стол, откинул голову, прижавшись затылком к обшитой дубом стене, закрыл глаза и погрузился в блаженное оцепенение.
Тихий голос разогнал его дремоту:
– Чем услужу такому благородному и прекрасному собой рыцарю?
Филипп медленно поднял веки и увидел высокую статную женщину, одетую по обычаю баварских крестьянок. Он перевел взгляд на ее лицо…
– Матерь Божья Зодденхеймская! – невольно вырвалось у него.
Перед ним стояла жена дровосека, только еще краше и моложе. Высокими скулами, удлиненным разрезом глаз она напоминала женщин Востока, но только были эти чуть раскосые глаза по-германски синими. Медно-рыжие волосы обрамляли шафранного оттенка лицо, по шелковистой коже скользили теплые блики пылавшего в очаге пламени.
Пухлые губы дрогнули в улыбке, и смятение Филиппа возросло.
– Меня зовут Берта. Я хозяйка здешнего постоялого двора и жена капитана Гольденфингена. Вам не случалось ли, сударь, с ним встречаться? – В голосе ее звучало такое лукавство, а искрящиеся глаза глядели так задорно, что Филиппу показалось – она превосходно осведомлена о его знакомстве с Андреасом. – Муж мой вечно в отъезде…
Филипп как в столбняке глядел на ее ловкое, поворотливое тело, на длинную стройную шею, на живое, подвижное лицо.
– Надеюсь, вам у нас придется по вкусу, – продолжал звучать чуть хрипловатый голос. – Вкусный ужин, веселая компания, мягкая постель. Можно выспаться на славу, если только… благородный рыцарь не предпочтет сну иных удовольствий…
Кровь ударила Филиппу в голову, прихлынула к щекам. Никогда прежде не доводилось ему встречать женщину, которая бы произвела на него столь ошеломляющее впечатление и вселила подобное желание.
Тут в комнату вошел старик.
– Ваша лошадка, сударь, наконец-то успокоилась, – как все глухие, непомерно возвысив голос, сказал он, и Филипп понял, что старик сильно туг на ухо.
Берта, не обратив на вошедшего никакого внимания, без околичностей предложила Филиппу:
– Так что лучше всего вам у нас заночевать… Тем более что мой супруг нынче делит ложе с Дунаем.
– Больше не брыкается, стоит смирно, ест овес, – твердил свое старик.
Открылась задняя дверь, и снова появилась Берта, с тарелками в руках и ковригой под мышкой.
– А я тотчас же поднимусь, приготовлю вам комнату, – продолжал Гольденфинген. – Отведу вам ту, что выходит на реку.
Берта осторожными маленькими шажками, чтобы не расплескать суп, приближалась к столу. Досада, которую чувствовал Филипп, пока хозяйки не было в комнате, теперь улетучилась. Ему с каждой минутой все сильнее хотелось заночевать. Берта поставила на стол тарелки – суп и изрядный кусок сочной, розовато-золотистой свинины. Филипп, преодолев себя, обратился к старику:
– Мне непременно нужно сегодня же ночью быть в Аугсбурге. Ночь сегодня лунная, я тронусь в путь до первых петухов.
– Как жаль, сударь. Но не смею противиться вашей воле. Пойду заседлаю вам коня, чтобы вы могли выехать сразу как отужинаете. – И он засеменил к выходу.
За соседним столом уже сидели четверо посетителей, громогласно призывая Берту. Прежде чем уйти на кухню, она многообещающе шепнула:
– Придет охота повидать меня – знай, я жду.
И с этими словами, не обращая внимания на крики проголодавшихся крестьян, выскользнула из комнаты.
Какое-то мгновенье Филипп оставался в нерешительности, но потом мысленно поручил себя своему небесному покровителю и постарался утопить в похлебке из бычьих хвостов манящий призыв Берты. «Если Парсифаль отверг домогательства прекрасной Кундри, то и мне надлежит поступить так же».
Мир снизошел в его душу; он вновь овладел собой и уже без помех взялся за ароматное жаркое.
«Как только она вернется, я заставлю ее понять, с кем она имеет дело, я докажу ей, сколь непреклонна моя добродетель», – думал он. Однако время шло, ужин был уже съеден, а Берта не появлялась, несмотря на отчаянные призывы посетителей. Филиппу казалось недостойным уехать, не противопоставив свое целомудрие ее распущенности. Но было уже очень поздно; следовало отправляться в путь.