Луна и солнце
Шрифт:
— Месье де Кретьен, — сказала она, — у меня не бывает галлюцинаций.
— Зачем вы мне это говорите?
— Когда мне показалось, что я вижу в саду окровавленного, израненного Ива, или когда я спасалась от несуществующего тигра — эти видения посылала мне морская тварь. То есть я тогда думала, что она морская тварь. На самом деле морская женщина так учила меня слышать и слушать ее. Учила пересказывать ее истории.
— Жестокие уроки.
— Но полезные. Вы же сами слышали…
— Да, — согласился Люсьен, — это
Они миновали залитую кровью, истоптанную лужайку. Охотничьи псы грызлись из-за требухи; слуги потрошили добычу и укладывали на повозки. Воздух отдавал пороховым дымом. У Мари-Жозеф кружилась голова от запаха крови и страха. Щеки у нее горели. Она попыталась как-то отвлечься от лихорадки и пульсирующей боли в руке.
— Вы позволите задать вам вопрос, граф Люсьен?
— Разумеется.
— Мадам сказала что-то, чего я не поняла. Она сказала: «Как бы я хотела, чтобы месье полюбил достойного». Неужели столь великая принцесса может считать себя недостойной?
— Вы неправильно истолковали смысл ее речей, — произнес граф Люсьен. — Она хотела сказать, что месье любит Лоррена.
— Лоррена?
— Месье, — пояснил граф Люсьен, тщательно подбирая слова, — вот уже много лет испытывает к месье де Лоррену самые страстные чувства.
Мари-Жозеф задумалась.
— Вы хотите сказать, как Ахилл к Патроклу?
— Скорее как Александр к Гефестиону.
— Я не знала…
— В свете это предпочитают не обсуждать, ведь для мужчин опасно питать друг к другу подобную страсть.
— …что кто-то в наши дни может вести себя, подобно Александру. Я думала, что страсть между мужчинами встречается только в мифах, как кентавры… Вы сказали, что это опасно?
— Если бы герцога Орлеанского и Лоррена не защищал его величество, их могли бы сжечь на костре.
— Сжечь на костре? За любовь?
— За содомию.
— А что такое содомия?
— Страстная любовь между мужчинами, — пояснил он. — Или между женщинами.
Она растерянно покачала головой.
— Физическая любовь, — уточнил граф Люсьен, — плотская.
— Между мужчинами? — переспросила пораженная Мари-Жозеф. — Между женщинами?
— Да.
— Но почему? — воскликнула она.
Она ничего не спросила о том, как это происходит, потому что имела весьма смутное представление о том, как это происходит между мужчиной и женщиной, и ей всегда внушалось, что знать об этом не следует.
— Потому что это запрещает ваша Церковь.
— Нет, я хотела спросить, почему они любят друг друга, если эти отношения не способны дать им детей…
— А как же любовь? И страсть? И наслаждение?
Она не скрываясь рассмеялась:
— Ах, что за вздор!
— Вы смеетесь надо мною, мадемуазель де ла Круа. Вы полагаете, что о плотской любви вам известно больше, чем мне?
— Мне известно то, что рассказывали
— А вот они-то о плотской любви совершенно ничего не знают.
— Они знают, что это грех, проклятие рода человеческого, наказание женщине, испытание мужчине, призванное напомнить нам о грехе Евы и изгнании из рая.
— Вот это точно вздор.
— Помилуйте, чем же я вас так разгневала?
— Вы? Ничем. А ваши наставницы — да, еще как! Они отравили ваш ум ложью.
— Да зачем же им лгать?
— Вот это и меня всегда занимало, — признался граф Люсьен. — Пожалуй, вам стоит спросить об этом папу Иннокентия, хотя я сомневаюсь, что он скажет вам правду.
— А вы скажете?
— Если вам угодно.
Она задумалась. Она неизменно стремилась узнать истину во всем, кроме этой сферы.
— Мне всегда внушали, — начала она, — что скромным юным девицам не подобает ничего знать о плотской любви.
— Вам также внушали, сколь греховно заниматься науками и музыкой, развивать собственный ум…
— Пожалуйста, скажите!
— Правда заключается в том, — произнес граф Люсьен, — что страстная любовь, плотская любовь, дарует величайшее наслаждение, какое только можно испытать. Она излечивает от грусти, исцеляет от боли, опьяняет, как прекрасное вино, утешает, как чудесное безоблачное утро, как лучшая музыка, как бесконечная упоительная скачка. И вместе с тем она ни на что не похожа.
Голос графа Люсьена — только ли голос? — заставил ее сердце бешено забиться, предвкушая опасность и греховные, запретные восторги. В руке ее пульсировала боль, но одновременно где-то в глубине ее тела напряглась таинственная струна экстаза и брала все более и более высокую ноту, стремясь влиться в музыку сфер. У Мари-Жозеф перехватило дыхание.
— Довольно, пожалуйста, прошу вас.
Голос у нее задрожал, а тело содрогалось от того же острого наслаждения, что однажды пробудило ее, позволив внимать песне русалки.
— Как вам будет угодно.
Теперь, в прохладной лесной сени, к ней вернулось самообладание.
— Граф Люсьен, если месье де Лоррен любит мужчин, зачем же ему тогда я?
— Месье де Лоррен любит не столько мужчин или женщин, сколько себя и свои интересы.
— Почему же никто не сказал мне об этом? Не предупредил меня?
— Может быть, потому, что вы не спрашивали.
— В детстве я задавала столько вопросов. — Она встретилась с ним взглядом. Прозрачными серыми глазами он не отрываясь глядел на нее. — Я просто терзала взрослых вопросами…
— Вы можете спрашивать меня о чем угодно, мадемуазель де ла Круа, и, если только смогу, я всегда отвечу.
Заши фыркнула. Рядом затрещал подлесок.
— А вот и мадемуазель де ла Круа! Мы вас совсем было потеряли!
Из лесу, настегивая взмыленных коней, неслись Лоррен, Шартр и Бервик. Шартр вырвался вперед.