Шрифт:
Гидеон Эйлат.
Лунная льдинка
Когда смрадный и многоголосый вечер вступил в свои права, затянув сумраком торговые шадизарские улочки, эту девушку облюбовал Очаровашка. Она назвала его так, едва заметив. Вовсе не в насмешку. Не за горб, которому позавидовал бы дромадер пустыни, не за плоскостопные и разные по длине ноги, не за идиотскую ухмылку и скошенный крысиный подбородок. За величину кошелька, что чарующе позвякивал в такт утиной походке.
Заметив в глазах стройной молодой девушки искорки алчности, он, казалось, прибавил ростом. Природа обделила его статью и красотой, но ему как-то ни разу не довелось об это всерьез пожалеть. Говорят, не родись красивым,
Он оценивающе посмотрел на избранницу. Еще издали зоркие глаза выхватили ее из полутора десятков гуляющих девиц в красных платьях, которые группами и поодиночке толклись у перекрестка и подзывали, а то и за руки хватали хорошо одетых горожан. Она стояла в стороне от других — высокая, с броской внешностью. Шлюхи зловеще косились на нее, мужчины с головы до ног облизывали похотливыми взглядами.
Очаровашка частенько заживал по этим улицам, но ни разу ее не встречал. Иначе и быть не могло; она появилась только сегодня. И сразу из-за нее вступили в схватку двое сутенеров, которые прежде неплохо ладили друг с другом. Побежденный ушел, скуля и баюкая сломанную челюсть, победитель услышал томное: «Ладно, цыпленочек, будь по-твоему» — и оставил ее в покое, уверенный, что завтра утром получит свою долю выручки, а может быть, и ласки.
Она успела грубо отшить нескольких жуликоватых на вид безденежных сластолюбцев, но при виде Очаровашки не колебалась ни мгновения. Сразу кивнула с улыбкой и ушла с ним в извилистый и мглистый переулок, а вслед полетело чуть ли не хоровое: «Сука!» Золото в атласном кошельке волнующе позвякивало, а сталь, греясь между красным шелком платья и нежной кожей бедра, ждала своего мига.
В углу скрипнула половица — нет, не померещилось, в третий-то раз никак не могло померещиться. Словно вторя ей, скрипнули от отчаяния его зубы. В глубине дома прошуршал тяжелый засов, лязгнула щеколда, клацнул замок — все, обратный путь отрезан! А впереди и вокруг ждут в кромешном мраке слуги ростовщика, и не с пустыми руками ждут — видел он их дубинки и кинжалы вчера при свете дня, когда бродил по огромному дому под видом заезжего краснодеревщика, осматривая комнату за комнатой и чинно внушая хозяину: «Здесь бы ковер туранский в аккурат лег, ваша милость, есть у меня один — дороговат, но до чего ж роскошен! Да и сносу не знает. А вот ту мы, с вашего позволения, кроватку бы поставили под балдахином, оно понятно, что кроватка в спаленку нужна, да ведь они и в гостиной не помеха. А жаровенку я б заменил, больно уж ваша невзрачная; только пожелайте, мы вам из витой бронзы доставим, настоящей аквилонской работы».
Вчера ему казалось, что годы проведенные в подмастерьях у знаменитого умельца, не пропали втуне, — ростовщик внимал, разинув рот, у его домочадцев блестели глаза, когда молодой немедиец, прилично одетый и с располагающей внешностью, со знание дела описывал то или иное чужеземное мебельное чудо, которое он брался доставить через неделю. В конце концов ударили по рукам, и лжекраснодеревщик получил задаток — сумму, надо сказать, смехотворную. Зато уходя, он знал главное: где в этом доме хранятся деньги.
Замок на входной двери уступил легко и беззвучно; с отмычками лжеремесленник управлялся куда сноровистее, чем с долотом и теслом. Впрочем, и долото сгодилось — оно пролезло в замочную скважину и приподняло засов, а вскоре петля на кончике бечевки, пропущенной между дверью и притолокой, затянулась на конце засова.
Снова заскрипела половица, и он, даже не напрягая слух, уловил сопение. Кто-то таился во мраке… Возможно, ждал сигнала…
Справа под дверью появилась желтая полоска. Вор напрягся, выставил перед грудью долото — остро заточенное, оно сойдет за кинжал, если придется защищать свою жизнь. Дверь резко распахнулась. За ней стояли люди с факелами и фонарями. Пламя ярко освещало равнодушные, нисколько не удивленные лица.
Долото полетело на пол — сопевший во тьме человек с дубиной давно рассчитал удар. В грудь вора уперся клинок. Почти к самому лицу приблизился факел.
— Это он, — блеклым голосом сообщили хозяину дома.
— Ну так вот, выехали, значица, мы за ворота, добрались до лесочка — его отсюда видать, с южной башни, — рассказывал мечник, баюкая на коленях правую руку; рану под грязной повязкой жгла подозрительная мазь, второпях наложенная пьяным коновалом. — Добрались, значица, а навстречу — шасть из-за деревьев! Здоровенные лбы, такими хоть заместо таранов ворота крепостные просаживай. У каждого топор, что твой жернов, на башке шлеп с прорезями для глаз, а на щите трое таких, как ты, влежку уместятся, провалиться на этом месте, ежели вру! Бегут на нас и ревут, с деревьев аж листья сыплются. Ну, тут мы им и задали перцу!
— Ага, задали, — ухмыльнулся Конан и повел рукой вокруг себя — на площади у ворот вповалку лежало около двух десятков мертвых охранников, которых перевезли в Шадизар с лесной опушки, где неизвестная шайка подстерегла караван Халима Баши. Самого Халима, угодившего под разбойничьих топор, его родственники забрали еще утром.
— Так я ж тебе об чем толкую, — не обиделся раненный, — этакие бугаи и без топоров накинутся — цел не будешь! Да ты и сам погляди, вон они валяются.
Конан покосился туда, где лежали бандиты. Он уже видел их, сам помогал грузить на телеги изрубленные тела. Да, парни как на подбор, и рожи у всех зверские, встретишь такого в темном переулке — еще неизвестно, уйдешь ли живым. Он поражался их храбрости — всемером, да против доброй полусотни! И зачем? Ну, отбили бы караван, так куда после деваться с «горячим» товаром? В лесочке не спрячешь — уж больно мал лесочек-то. А кругом — голая степь, и сотник городской стражи вмиг отрядит погоню на быстрых конях, и с солдатами обязательно поедут родичи Халима Баши — не допустят, чтобы разбойники откупились от блюстителей закона.
— Стало быть, вся шайка полегла?
В глазах раненного мелькнула настороженность. И сразу исчезла, но Конан уже понял, что сейчас услышит ложь.
— Ага, всех кончили. Шакалам шакалья смерть.
— И не пропало ничего? — с улыбкой поинтересовался Конан.
— В смысле? — Настороженность вернулась.
— Ну, из товаров?
— Все цело. — Раненый насупился и отвернулся.
— Я слыхал, у Халима камешек был, — сказал киммериец нарочитой беспечностью.
— Мало ли кто чего слыхал, — угрюмо вымолвил страж каравана.
Конан подступился к нему почти вплотную, заглянув в глаза и дружелюбно произнес:
— Кром! Да брось ты темнить, приятель! Я ж чего спрашиваю — меня сам Халим звал к себе в охрану, да тут, — он с горечью усмехнулся, будто вспомнил что-то малоприятное, — работенка одна подвернулась, сулили большие деньги, а вышел собачий хвост без шерсти… Халим прямо так и говорил: надо камешек один в Аренджун отвезти, помимо прочего товара. Больно ценный камешек, много лихих людей на него зарится.
Раненный отстранился, раздраженно зыркнул на киммерийца и сказал: