Лунная радуга. Чердак Вселенной. Акванавты
Шрифт:
Нортон сел, свесив ноги с трамплина. Страшно хотелось прыгнуть. Он посмотрел на увитую стеблями ипомеи террасу дома и от прыжка воздержался.
Мышцы требовали силовой нагрузки, движения. Эта мучительная, ненасытная потребность не давала покоя ни ночью, ни днем. Ночью особенно. Соскользнув с площадки, он задержал падение рукой и повис, покачиваясь, как обезьяна. Перебирая руками ажурные переплеты выгнутой стойки трамплина, проворно спустился к земле. Спрыгнул и побежал, хотя бежать здесь было неудобно — ноги вязли в песке. Бег по песку не доставлял удовольствия, и Нортон перескочил на низкий парапет, который вровень с пляжным песком тянулся вдоль длинной стороны бассейна. Прямой, как стрела, парапет привел его к полузатопленному полукругу ступеней схода к воде. В акробатическом прыжке перевернувшись на руки, он так, на руках, и сошел по мраморным ступеням в воду, и она неслышно сомкнулась над ним.
Он
Каким образом вообще удавалось ему ненормально долго бывать под водой, Нортон не понимал. Удавалось, и все тут. Правда, потребность в дыхании на глубине ощущалась, но эта потребность скорее всего была рефлекторной — без вреда для себя он довольно легко ее подавлял. Странная способность обходиться подолгу без воздуха была одной из тех немногих его “ненормальностей”, против которых он ничего не имел и которые даже был склонен использовать. Бывало (вот как сегодня), истерзанный “калейдоскопной игрой” зрения, слуха и обоняния, измученный полуснами, он спрыгивал в воду, опускался на дно и лежал, наслаждаясь подводным покоем. Удушье он начинал ощущать минут через сорок. Если двигался — через пятнадцать–двадцать. Когда он впервые заметил эту свою “ненормальность”, подумал, помнится, с мимолетным не то интересом, не то омерзением: “И утопиться–то по–человечески, видно, теперь не сумеешь!..”
Он испытывал неодолимую тягу к воде, и его ночные купания тревожили Сильвию. Раньше он не стеснялся ночами шумно резвиться в бассейне: надо было себя утомить, насытить движением. То же самое делал он и теперь, но делал тихо и скрытно, глубоко под водой. Иначе Сильвия просыпалась, выходила из дома, обеспокоенно слушала всплески, доносившиеся из темноты. И кто знает, о чем она думала… В конце концов он удавливал “запах” ее тревоги и спешил покинуть бассейн. Словно был виноват перед ней. В чем? В том, что этот жалкий бассейн — одна из немногих радостей его мучительно–пестрого бытия?.. Нет, дело, конечно, не в этом. Он знал, в чем. И знал превосходно. Увы, сквозь маску бывшего обыкновенного парня Дэвида Нортона проступало обличье монстра… Но (свидетель великое Внеземелье!) разве он виноват? Разве он ви–но–ват?!
Нортон слепо, яростно греб под водой. Он слишком медленно уставал, хотя вкладывал в ярость движений всю энергию мускулов. Он ненавидел неистощимую силу собственных мышц и дорого дал бы за возврат утраченной способности нормально уставать!.. Едва не врезавшись с ходу в бетонную стенку, он повернул и вознамерился было снова пройтись вдоль бассейна. Но вдруг ощутил, что это ему надоело. Выдохнул воздух, спиной опустился на дно и, раскинув в стороны руки, замер в объятиях водяной невесомости. Словно в водяном гробу. Заживо. В очень просторном гробу — семьдесят метров на тридцать. Вместо крышки — дремотный блеск лунного серебра… Нет, он проявил малодушие только в одном: не решился уйти. Уйти, удалиться, чтобы избавить Сильвию от своего злосчастного присутствия. Это был бы самый правильный и самый честный выход, но это было выше его человеческих сил. Или нечеловеческих?.. Как бы там ни было, он не мог без нее…
Вода полыхнула пронзительно синим огнем, плеснула в уши болезненно–острым визгом. Нортон инстинктивно сжался, зажмурил глаза, подождал. Синяя вспышка и визг повторились. Он точно ошпаренный вынырнул и, разогнавшись сильными гребками, с маху выбросился грудью на бетонную полосу парапета. Он мог бы, пожалуй, побить все мировые рекорды по плаванию. Да и не только по плаванию и без скидок на возраст. Супермен, черт побери! При всем при том заурядная летучая мышь в состоянии выгнать его из воды.
Сидя на краю бассейна, он с опаской и злостью следил, как в надводном пространстве суетливо и на первый взгляд беспорядочно мечутся перепончатокрылые летуны — кажется, их называют ночницами–рыболовами. То падая к самой воде, то разочарованно взмывая в лунное небо, рыбоядные зверьки напрасно шарили в бассейне чуткими лучиками эхолокаторов. Корма не было, и зверьки один за другим улетали. Стиснув зубы, он ждал, когда они наконец уберутся. Несколько раз его задевали буквально бьющие наотмашь лучи ультразвука. Он вздрагивал, ежился от пронзительной синевы и острого визга — жалкий, могучий, болезненно–раздражительный сверхчеловек. Супермен, временами готовый заплакать — если б умел! — от отчаяния и жалости к самому себе…
Да, итоги были, мягко говоря, плачевными. Мир изменился, перестал быть родным. В том смысле, что он перестал быть привычно удобным. Как вывернутые наизнанку ботинки, если бы их удалось таким образом вывернуть. Впрочем, вздор. Какие могут быть претензии к миру людей у того, кто сам нечеловечески изменился?..
Минуту он сидел неподвижно, ссутулясь. И неподвижность успокоила его. Вспомнил: сегодня истекает год с тех пор, как он вернулся домой. Что ж… многие вернулись по–другому — в запаянных наглухо специально прозрачных гробах. Или в специально непрозрачных — смотря по тому, что сделало с человеком Его Сиятельство Внеземелье. Или совсем не вернулись. Ему, Дэвиду Нортону, повезло. Если везением можно считать теперешнюю жизнь с двойным, будто у злодея, дном. На возвращение домой это мало было похоже.
Вдоль позвоночника пробежал зуд, и Нортон почувствовал тяжесть в висках и затылке. Остался, в общем, спокоен — знал, что за этим последует. Обвел глазами пухлую стену зелени на противоположном берегу бассейна: кроны деревьев, кусты начинали светиться и стекленеть. Странное величественно–бредовое зрелище: похоже на антикварную выставку люстр немыслимых габаритов. Зеленовато–сизое свечение листвы таинственно не отражалось в воде. Поверхность воды отражала — отражала ли? — нечто другое: где вдоль бассейна, где поперек, участками, скользили отрезки фосфорически–белых полос, создавая иллюзию… паркетной, что ли, текстуры всего водяного прямоугольника.
В небе тоже происходило что–то неладное, и напрасно Нортон старался туда не смотреть (он много раз это видел, но приучить себя с равнодушием относиться к причудам небесной метаморфозы до сих пор не умел). Атмосферный купол светлел, наполняясь переливчато–опаловым сиянием. Довольно красиво, однако небу родимой планеты абсолютно не свойственно… Картина быстро менялась: в глубинах воздушного океана вспухали гигантские прозрачно–радужные пузырьки и, деформируясь в созданной ими же тесноте, с каким–то хищным азартом безудержно расширялись, проникая друг в друга, словно каждый из них был обладателем неоспоримого права на господство в пространстве. Радужный шквал стремительно приближался, и в тот самый миг, когда цветное небо готово было рухнуть на землю, Нортон невольно втянул голову в плечи. Каждый раз он презирал себя за это, но каждый раз делал то же самое, не в силах справиться с ошеломлением, потому что буйство немыслимо ярких красок вдруг обрушивалось на него, как удар шквального ветра. В этот момент он чувствовал себя в центре беззвучного взрыва, и опасность задохнуться или ослепнуть в красочном вихре обезумевшей стихии казалась ему реальной. Чтобы вырваться из радужного урагана, нужно было подавить в себе ощущение вихревого движения усилием воли — очень своеобразным усилием, но уже хорошо отработанным практикой. Он так и сделал.
Небо угасло. На темной земле все еще оставались невесомые розовые купола, а в глазах плыли черные и зеленые пятна. Но это был финал, и Нортон облегченно перевел дыхание. Несколько секунд спустя в окружающий мир вернулось ночное спокойствие. В воде спокойно блестела луна; кусты и деревья, утратив прозрачность, мирно дремали… Было время — такие контрасты его потрясали. Теперь привык.
Разумеется, он сознавал, что его организм обладает странной способностью воспринимать какие–то детали окружающего мира полнее и глубже, чем это доступно нормальным людям. Откуда свалилась ему на голову эта “способность”, он не знал, однако она была для него отвратительна, как отвратителен для совершенно здорового человека бредовый мир сумасшедшего, он противился ей как умел и даже побаивался особо эффектных ее проявлений, которых не понимал. Мелочи, правда, он терпеливо сносил, хотя и они временами сильно ему досаждали, будь то радужный шквал радиоволн, болезненно–острый укол ультразвука или мертвенно–синее, как чувственный образ тоски, мерцание кабелей электросистем. Невозможно свободно и просто ощущать себя дома, если, взяв в руки яблоко, видишь в нем (не глазами, а черт знает чем!) золотистый ход червоточины. Если бывают моменты, когда голова твоего вислоухого пса вдруг обрастает язычками сияния, нелепо и жутковато похожего на корону, и если магнитные бури (до которых тебе и дела–то нет никакого!) вызывают в твоей собственной голове такой кавардак, будто ты опрокинул в себя флягу бренди. Или, скажем, если в апреле по вообще непонятным причинам тебя начинает преследовать неестественная желтая окраска ландшафтов, а в мае доводят до бешенства мигрени перед грозой… Впрочем, “мигрень” здорово помогла в те первые двадцать четыре часа на Меркурии. Плоскогорье Огненных Змей… Верно Дик тогда говорил, район был действительно очень тяжелый и пакостный. Гиблое место. Дурную славу этому месту создала в основном разведэкспедиция первооткрывателей Плоскогорья…