Лунная радуга
Шрифт:
Серия ударов снизу. Впереди взлетел фонтан осколков льда, и сквозь эту сверкающую в луче прожектора россыпь было видно, как временный обелиск-рог лад могилой Рамона внезапно разрушился и глыбы, странно меняя свои очертания в момент вспышек зеленых зарниц, отваливались и отплывали в стороны. Ледовая Плешь, быстро потемневшая и помутневшая от снежной пыли, ощетинилась султанами газовых я осколочных выбросов, айсбергоподобнымн громадинами выдавленных из трещин кусков наледей, кусками и плитами ледового панциря. Он смотрел, как обозримое пространство Ледовой Плеши быстро тонет во мгле, как все вокруг ломается, дыбится и крошится, чувствовал дрожь ступоходов, а потом почувствовал невесомость — несколько мгновений невесомости и удар — катер словно бы по собственной инициативе спрыгнул в глубокую яму и сильно ударился днищем. Удар был страшный. Действительно, будто с размаху коленями в подбородок — искры из глаз…
Во рту было больно, горячо и солоно («Не натекло бы в маску, ч-черт!..»),
Первым прыгнул в кабину Йонге. За ним — Симич. Кизимов ввалился в люк, держа под мышкой кого-то недвижного в оранжево-белом «Шизеку». Лорэ?… Освобождая место для других, десантники опустили Лорэ в ложемент второго пилота. Чей-то голос предупредил: «Осторожней, у него переломы!» Кажется, голос Винезе. После Винезе в кабине стало тесно. Тяжелый удар сзади — машина опасно вскинула корму, но устояла. Очень опасно…
Он ждал. Пальцы застыли на рукоятках, изготовленных к действию в позиции старта. Краем глаза он видел, как Элдер отшвырнул Нортона к люку и десантным ремнем пристегнул себя к переднему ступоходу. Правильное решение. В кабину, пожалуй, мог бы втиснуться еще один человек, но не более…
Из-за клубов ледяной и снежной, ныли, радужно сверкающей под светом прожекторов, видимость на озаряемом зелеными зарницами пятачке снизилась до нескольких десятков метров. За пределами отчетливой видимости угадывалось перемещение каких-то пугающе огромных масс, мимо катера медлительно перекатывались или проплывали на уровне блистера крупные глыбы, в шлемофоне сипело, хрипело, трещало, лед под ступоходами дрожал и лопался, и создавалось впечатление, будто машина все время куда-то проваливается. Он ждал. Слившись в одно целое с гашетками старта и форсажа, он чувствовал, что сила толчков нарастает, что ситуация осложняется с каждой секундой, следил за траекториями хода самых больших обломков и ждал. Наконец в разрывах снежно-дымчатой завесы показался Асеев с Михайловым на плече. Мелькнул в прыжке и пропал, а сквозь завесу выпер под луч прожектора белопенный горб пилящего вала!.. По нервам ударил крик Элдера:
— Нортон, назад!!!
Было видно, как Нортон, повинуясь приказу, остановился, и вал на лету рассыпался снежными шапками и лоскутами, застывая сугробами. Потом вынес на лед кого-то в белом скафандре — кого-то облепленного с головы до ног искрящимся инеем, — и когда этот кто-то знакомым жестом протер лицевое стекло и расчетливо уклонился от шального обломка, стало ясно: зарождающийся водяной фонтан выпустил только Асеева. Одного, без Михайлова… Сквозь хрипы и треск голос Элдера:
— Николай, Дэвид, в люк! Быстрее!!!
Казалось, что удар расколол планетоид на части. «Казаранг» низко просел на корму. Оскальзываясь передними ступоходами, дергаясь и дрожа, машина делала попытка вырваться из ледяного капкана. Голос Асеева:
— Меф, сам видишь: больше никого не будет. Старт!
В кабину хлынули отсветы сине-фиолетового пламени — гашетки стартовой тяги вдавлены до упора. Парализованный ужасом, он чувствовал, что задние ступоходы заклинило намертво. Машина, вибрируя от напряжения, задрала нос, но не стронулась с места. Под днищем, заливая все вокруг нестерпимо ярким фиолетовым светом, пульсировал плазменный смерч, сзади буйствовал ураган лилового огня и пара, впереди закутанным в белое призраком-великаном набирал высоту столб фонтанирующей пены, над блистером едва ли не с плотностью чаек на птичьем базаре проносились стаи обломков и крупные глыбы. Все вокруг шевелилось, двигалось, прыгало, плыло, катилось.
— Отселить ступоходы! — рявкнул Асеев. — Старт!!!
Рука, сжимавшая рычаг отстрела, не подчинилась приказу. Убить Элдера, чтобы спасти остальных… Но если вон та вертлявая глыба успеет долбануть в блистер — всем крышка…
Не успела. На перехват выпрыгнула из люка фигура в обындевелом скафандре — короткое «эк!..» совпало с рубиновой вспышкой разблокировки фиксации рычага и похожей на агонию судорогой отстрела. Тяжесть стартовой перегрузки, стянутая алыми буквами полоса транспаранта «Гермолюк закрыт», куда-то вниз провалилась озаряемая зелеными вспышками белая муть, и вдруг распахнулся простор звездно-черного неба. Горошина Солнца над запрокинутым горизонтом… Деревянные пальцы левой руки разжались, отпустили ненужный теперь красный рычаг, деревянно сомкнулись вокруг рукоятки управления катером. И что-то со зрением: голубой серп Урана словно бы расслоился ледяными пластинками, оброс лучистой бахромой — перед глазами все стало мутным, нерезким.
— Эй, кто-нибудь!.. — позвал он. — Вместо меня… Я не смогу причалить машину.
— Не будь идиотом, — тяжело дыша, сказал Лорэ.
— Меф, ты намерен убить нас на финише? — полюбопытствовал Нортон.
Остальные молчали.
Он
Потом, уже на орбите, когда ошеломленная команда рейдера обеспечила «Казарангу» радиус-ход в режиме зонального захвата, он с трудом взял себя в руки и понял, что надо делать. «Высажу всех — и обратно. Даже в этой каше можно… еще можно и нужно искать. И найти. Хотя бы одного найти… Не дадут резервный „Циклон“ — угоню „Казаранга“, никто не посмеет меня задержать».
В вакуум-створе он дрался с Нортоном у открытого люка «Циклона», был бит и пленен. Вел себя глупо и агрессивно. Как будто на рейдере кто-то в чем-то был виноват. Потом он притих. Как только почувствовал свою ненормальность — моментально притих. А когда перед ним впервые возник Жив-здоров — вообще поджал хвост. Мигом смекнул: Ледовая Плешь — это не просто тигровая яма, а западня с каким-то немыслимо изощренным механизмом клеймения упущенных жертв. В сильнейшей тревоге он пытался предугадать, в каком направлении развернутся события, когда «нормальная» часть корабельной команды подметит странности «заклейменных». В том, что это непременно приведет к расколу экипажа рейдера на два лагеря, можно было не сомневаться, — между ними, как минимум, встанет стена отчуждения. Да, как минимум. Ведь нет и не может быть никаких гарантий, что сила страха и отвращения «нормальных» по отношению к «заклейменным» не достигнет критической величины. Поэтому нет и не может быть твердой гарантии (особенно при таких обстоятельствах, да еще в неимоверной дали от родимой планеты!), что обыкновенные, нормальные люди, которых на борту гораздо больше, не вознамерятся очистить рейдер от экзотического меньшинства. Откроют вакуум-створ пошире и скажут: «Не нашего вы роду-племени, извольте выйти отсюда вон — туда, откуда пришли». Как быть в таком случае? Сопротивляться? Сделай только одно движение — моментально и, главное, безжалостно перебьют, ведь у страха глаза велики. Тем более у страха, помноженного на отвращение. Апеллировать к чувству гуманности? Но ведь гуманизм — категория чисто человеческих отношений, и рассчитывать на него им, «нечистым», так сказать, по меньшей мере рискованно… Н-да, дело принимало оборот чрезвычайно опасный… Оставалась очень слабая надежда на апелляцию к рассудку «чистых». Но по логике ситуации именно рассудочность экипажа должна стать источником беспокойства за безопасность Земли! Причем в равной степени для лагеря «чистых» и для лагеря «нечистых»!..
Это была совершенно новая для него область размышлений из общечеловеческие темы, и на первых порах он был потрясен и растерян. Он был не в состоянии прийти к какому-либо определенному решению, и это вернуло ему ненавистное, а теперь вдобавок и тысячекратно усиленное ощущение собственной неполноценности, ущербности. Однако случилось то, чего он не ожидал: никто из экипажа пристально к ним не приглядывался, никто не замечал на борту экзотических безобразий. Ну ни единого подозрительного взгляда! Сочувственных — сколько угодно, подозрительных — ни одного!.. Так и летели — тихо, мирно. «Чистые» относились к «нечистым» очень доброжелательно, сердечно и объясняли их настороженную замкнутость пережитым на Обероне, а «нечистые» приходили в себя, обретали твердость в ногах, отрабатывали методы охраны тайны своего уродства и жили по принципу «поживем — увидим». Казалось бы, настала пора вздохнуть свободнее. Он так и сделал. Но поймал себя на том, что простосердечная беспечность экипажа неприятно его удивила. «А если бы действительно произошла подмена? — думал он. — Если б я на самом деле в составе человеческого экипажа летела к Земле группа нелюдей? Неизвестно, как на других кораблях, а вот на борту „Лунной радуги“ нелюди почувствовали бы себя вполне непринужденно…» Впрочем, еще было рано судить о своей человеческой или нечеловеческой сущности. Надо было как следует присмотреться к самому себе, к новизне потрясающих свойств своего тела… «Поживем — увидим, — думал он, обливаясь по ночам холодным потом. — Поживем — увидим…»
…Осознав, что опять лежит на жестком полу, лицом на розовом пузыре пневмокресла, Меф открыл глаза, шевельнулся и сел. В командной рубке никого уже не было. Гнетущая тяжесть в затылке прошла, общее состояние улучшилось, но сегодня это почему-то не радовало.
Сидя в пилот-ложементе, Меф долго смотрел на Япет — туда, где над чертой горизонта белесым волдырем вспухала верхушка Пятна. Размышлял, машинально потирая и массируя пальцы.
Собственно говоря, предаваться глубокомыслию не стоило. Думать ему уже не хотелось. И так все было ясно. Сколько мог, он всеми правдами и неправдами цеплялся за орбитальную базу. Его идея легально обосноваться на малолюдной орбитальной базе в Сатурн-системе шла прахом. Здесь обстановка складывалась так, что через сутки ни Жив-здоровам, ни ему самому на «Анарде» не поздоровится… Надо нырять в Черную Бороду, иного выхода нет.