Лунное золото Революции
Шрифт:
То ли молитвы дошли куда нужно, то ли нервное напряжение сказалось, но всю дорогу он держался в рамках одной личности и не пытался выброситься из вагона.
А вот стоило ему приехать во Флориду, как последствия экспериментов с психикой, за возможность наблюдать за которыми его добрый гений Апполинарий Петрович без сомнения отдал бы и руку и ногу, проявились во всем блеске.
Через три дня по приезде он уснул русским, а проснулся немцем. Вот так вот попросту. Уснул одним – проснулся другим.
Едва открыв глаза, он ощутил себя немецким профессором
Цепляясь разумом за предметы обстановки, его русской ипостаси удалось кое-как вернуть себе память о себе настоящем, но на это потребовалось не меньше часа, да и после этого его пол дня перекашивало на немецкий. Это повторилось и на следующую ночь, и потом, и потом… С тех пор он взял за правило писать себе утреннему записку, в которой объяснил и напоминал о реальном положении дел. Так, на всякий случай.
Младший брат смерти внушал ему теперь ужас и отвращение.
Сон становился реальной смертью для той, которая засыпала. Сон становился самоубийством. Сны, словно снежная лавина, погребали его под собой, и кто выберется из-под неё, не знал никто.
Эти нелепые, козлиные прыжки сознания продолжались уже неделю. Его сознание представлялось ему, кем бы он ни был, частичками калейдоскопа, у которого, слава Богу, имелось только два узора – русский и немецкий, но профессор не терял надежды, что все же все станет на свои места. Немец раствориться в нем и пропадет.
Только это, почему-то не происходило.
Ничего он не мог поделать со своей головой.
То, что в ней завелось, не удалось залить и водкой. Он попробовал, это исконно русское средство от всех душевных болезней, но вышло только хуже. Потревоженная вторжением алкоголя психика обиделась таким похмельем, что Владимир Валентинович зарекся повторять.
В противовес этому он попробовал утомительные прогулки и длительный сон. Тоже не помогло. Кошмары стали только разнообразнее.
В первый же день после прогулки к холмам он нырнул в какой-то тупой сон, где, ощущая себя немецким коммунистом, отбивался алебардой в каких-то заросших кустами роскошных, вроде Римских, развалинах, от разукрашенных птичьими перьями каннибалов. Все тут было как в хорошем бреду – звуки, запахи, даже логика. Каннибалами предводительствовал не кто-нибудь, а огромный негр с лицом и голосом Антона Ивановича Деникина.
Время от времени этот кошмарный персонаж являлся перед ним лично, пытался поразить огромным топором и пел первый куплет Интернационала на немецком языке. Явно насмешничал.
Потом были еще разные глупости, но и в них он оставался самим собой. Во всяком случае, кем-то одним – немцем или русским.
А вот сегодня дело стало совсем плохо.
Он лежал, выплывая из ужаса, отыскивая глазами то, к чему можно было бы прикрепить свое сознание, к чему-то, что не подведет, не изменится…
Что-то непонятное происходило с ним, непонятное и страшное.
–
На всякий случай нашарил заготовленную с вечера записку, прочитал. Слава Богу, тут все осталось, как было вчера вечером. Русским лег и русским проснулся.
Да и в комнате за ночь ничего не изменилось. Все оставалось на своих местах. Висела тягостная тишина и шевелилась занавеска около раскрытого окна, но все-таки что-то было не так. Выходит, вовсе дошло до крайности. Все, что было «до» было цветочками. Ягодки созрели нынче ночью.
Профессор почувствовал, что ныне его разум перешел какую-то незримую черту. Если раньше сны и были странными, но в них он точно знал, кто есть кто, то сегодня…
Сегодняшний сон стоял наособицу. Это был сон-спор.
…По его ощущению этот спор длился уже не одну вечность, просто он забывал, что случилось раньше, в прошлые разы. Внутри жила неколебимая уверенность в том, что сто, тысячу раз они уже сходились в этом споре, со своим противником и, он уже знал все вопросы, которые будут заданы, и ответы, какие последуют на них, но это ничего не меняло. Они должны были провести еще один раунд. Память не оставила подробностей прошлых разговоров, но в этот раз…
Его полемический противник менял обличья, сбрасывал личины. Он, то обзаводился цилиндром и бобровой шубой, то все это непонятным образом превращалось в невзрачный пиджачишко на косоворотке, но это ничего не меняло.
– Вы, красные, жестоки! Неоправданно жестоки! Вы видели разрушенные усадьбы? Зачем рушить то, что построено людьми и для людей? Вы детей убиваете!
Слушая голос оппонента, он угадывал в нем что-то знакомое.
Бобровая шуба и цилиндр искренне возмущались. Глядя на них, он отчего-то испытывал удовольствие и раздражение, живя одновременно двумя эмоциями.
– Вы хотите сказать, что на их месте поступили бы иначе?
– иронично спросила косоворотка. В знакомом голосе мелькнула издевка. Она увидела, как дернулось лицо бобровой шубы. Такое знакомое лицо!
– Думаю, что вам тяжело было бы оказаться на их месте. Это ведь не ваших, а моих предков меньше ста лет назад продавали как рабов – оптом и в розницу. Не вас, а их и их прадедов такие как вы давили налогами поборами. Их жизненный опыт подсказывает им наилучший, наипростейший выход из положения – разрушить, все, что вам дорого, чтоб вам некуда было возвращаться. А убивают…
Он очень жестко улыбнулся.
– Убивают потому, что вы - враги и ваши дети – дети врагов, и дети ваших детей…
– Они- дети!!!
– Пока ваш отец изучал арифметику и играл в солдатиков, ваш дед жал соки из моего деда и моего отца. Потом ваш отец вырос и стал жать соки из моего отца и меня, а вы тоже изучали арифметику и играли в солдатиков… И если б Революция не изменила этот заведенный порядок вещей, то все это повторилось бы и с моими детьми.… Мы враги, что бы вы себе не придумали.