Лунный камень

Коллинз Уильям Уилки

Миледи заметила эту перемену и спросила меня, что я думаю об этом. Я старался выгородить девушку, ответив, что, по моему мнению, она не совсем здорова, и кончилось тем, что девятнадцатого числа послали за доктором, как упомянуто выше. Он сказал, что у нее расстроены нервы, и намекнул, что вряд ли стоит пользоваться ее услугами. Миледи предложила отправить ее для перемены воздуха в одну из наших отдаленных ферм. Розанна умоляла со слезами на глазах, чтобы ей позволили остаться, и в недобрый час я посоветовал миледи испытать ее еще некоторое время. Как показали события и как вы скоро увидите, я не мог дать худшего совета. Если бы можно было заглянуть в будущее, я собственной рукой вывел бы Розанну Спирман из нашего дома.

Двадцатого числа

была получена записка от мистера Годфри. Он предполагал заночевать во Фриэинголле, имея надобность посоветоваться с отцом об одном деле. На следующий день, после полудня, он и две его старшие сестры должны были приехать к нам верхом задолго до обеда. С запиской была прислана нарядная фарфоровая шкатулка в подарок мисс Рэчел с любовью и пожеланиями всего наилучшего от ее кузена. Мистер Фрэнклин подарил ей простой медальон, стоивший вдвое дешевле шкатулки. И все-таки дочь моя Пенелопа — уже таково упрямство женщин — предсказывала ему успех.

Слава богу, мы дошли наконец до кануна дня рождения. Сознайтесь, что на этот раз я вел вас, не слишком мешкая по пути. И развеселитесь: я порадую вас новой главой, которая введет вас прямо в самую суть истории.

Глава IX

Двадцать первого июня, в день рождения, погода с утра была пасмурная и переменчивая, но к полудню небо совершенно прояснилось.

Мы, слуги, начали этот счастливый день, по обыкновению, с поднесения маленьких подарков мисс Рэчел, а я произнес речь, которую произношу ежегодно как глава слуг. Я следую в этом методу, принятому королевой при открытии парламента, — то есть говорю каждый год почти одно и то же. Мою речь (так же как и речь королевы) до ее произнесения ждут с нетерпением, как нечто такое, подобного чему не слыхивали прежде. Когда же она оказывается вовсе не новой, слушатели хоть и ворчат немножко, но надеются услышать что-нибудь поновее в будущем году. Легко управлять и в парламенте и на кухне — вот что следует из этого заключить.

После завтрака мистер Фрэнклин имел со мной тайное совещание о Лунном камне: пора было взять его из фризинголлского банка и отдать в собственные руки мисс Рэчел.

Пытался ли он опять объясниться в любви своей кузине и получил отказ или продолжительная бессонница увеличила странные противоречия и нерешительность его характера — я не знаю. Но только мистер Фрэнклин выказал себя весьма невыгодно утром в день рождения: за двадцать минут он двадцать раз менял свои намерения касательно алмаза. Я, со своей стороны, придерживался простых фактов, нам известных. Не случилось ничего такого, что дало бы нам повод тревожить миледи по поводу алмаза, а по закону мистер Фрэнклин обязан был передать алмаз своей кузине. Таков был мой взгляд на дело, и хотя мистер Фрэнклин много раз менял свое решение, он принужден был наконец согласиться со мной. Мы решили, что он поедет верхом, после ленча, во Фризинголл и привезет алмаз — по всей вероятности, в обществе мистера Годфри и его сестер.

Приняв такое решение, наш молодой джентльмен опять отправился к мисс Рэчел.

Они провели все утро за раскрашиванием двери. Пенелопа, стоя рядом, смешивала краски по их указанию, а миледи, когда приблизилось время второго завтрака, то входила в комнату, то выходила, приложив к носу платок (они злоупотребляли в этот день составом мистера Фрэнклина), и напрасно старалась оторвать художников от работы. Только в три часа сняли они передники, отпустили Пенелопу, которая вся пропиталась составом, и смыли с себя всю эту пачкотню. Но они добились, чего хотели — закончили дверь ко дню рождения, и очень гордились своей работой. Грифоны, купидоны и все прочее было, должен признаться, очень красиво на глаз, но их было так много, они были так опутаны цветами и девизами, а позы их представлены так ненатурально, что купидоны эти пренеприятно врезались вам в память на много часов после того, как вы имели удовольствие посмотреть на них. Если я прибавлю, что по окончании

утренней работы Пенелопу стошнило в черной кухне, то говорю это не из предубеждения против состава. Нет-нет! Он перестал вонять, как только высох, а если искусство требует подобных жертв, то, хотя Пенелопа родная дочь мне, я скажу: пусть искусство получит эту жертву.

Мистер Фрэнклин наскоро перекусил и поехал во Фризинголл — привезти своих кузин (как он сказал миледи); забрать Лунный камень (как было известно только ему и мне).

Так как это был один из тех торжественных дней, когда я должен был занять место у буфета и распоряжаться во время обеда, то в отсутствие мистера Фрэнклина у меня было чем занять свои мысли. Приготовив вино и сделав смотр мужской и женской прислуге, которая должна была служить за обедом, я ушел к себе собраться с мыслями, прежде чем приедут гости. Затянувшись — вы знаете чем — и заглянув в книгу, о которой я уже имел случай упоминать на этих страницах, я успокоился и душевно и телесно. Меня пробудил — не от дремоты, а от задумчивости — топот копыт, и я пошел встречать кавалькаду, состоявшую из мистера Фрэнклина, его кузена и двух кузин, сопровождаемых грумом старого мистера Эблуайта.

Мистер Годфри весьма поразил меня тем, что был похож на мистера Фрэнклина в одном отношении, — он казался не в духе. Он, по обыкновению, ласково пожал мне руку и вежливо выразил удовольствие, видя своего старого друга Беттереджа в столь добром здоровье. Но он был как-то сумрачен, чего я ничем не мог объяснить, и, когда я спросил о здоровье его отца, ответил довольно коротко:

— Как всегда, Беттередж!

Зато обе мисс Эблуайт были веселы за десятерых, и это вполне восстановило равновесие. Они были почти так же высоки, как их брат, рослые, желтоволосые, румяные девицы, с избытком крови и мяса; здоровьем и веселостью так и пышет от них. Бедные лошади прямо подгибались под ними, и когда они соскочили с седел, не дожидаясь помощи, то, уверяю вас, подпрыгнули на земле, словно резиновые мячи. Все, что говорят мисс Эблуайт, начинается с большой буквы «О», все, что они делают, сопровождается шумом; они хихикали и кричали кстати и некстати при малейшем поводе. «Тараторки» — вот как я их прозвал.

Воспользовавшись шумом, производимым этими молодыми девицами, я тайком обменялся словцом-другим с мистером Фрэнклином в передней.

— Благополучно привезли алмаз, сэр?

Он кивнул головой и прикоснулся к нагрудному карману своего сюртука.

— Видели индусов?

— Ни одного.

После этого он спросил, где миледи, и, услышав, что она в маленькой гостиной, направился прямо туда. Он не пробыл там и минуты, как раздался звонок, и Пенелопа доложила мисс Рэчел, что мистер Фрэнклин Блэк желает поговорить с нею.

Проходя через переднюю спустя полчаса после этого, я вдруг остановился как вкопанный, услышав взрыв восклицаний из маленькой гостиной. Не могу сказать, чтобы я испугался, — в этих возгласах мне послышалось любимое «О» обеих мисс Эблуайт. Однако я вошел (под предлогом спросить распоряжений об обеде), чтобы узнать, не случилось ли чего-нибудь серьезного.

У стола как очарованная стояла мисс Рэчел с злополучным алмазом полковника в руках. По обе ее стороны стояли на коленях тараторки, пожирая глазами драгоценный камень и вскрикивая от восторга всякий раз, как он излучал новый блеск. У противоположного конца стола стоял мистер Годфри. Он хлопал в ладоши, как большое дитя, и повторял нараспев:

— Бесподобен! Бесподобен!

Мистер Фрэнклин сидел перед футляром, дергая себя за бороду, и тревожно поглядывал в сторону окна. А у окна, куда он смотрел, повернувшись спиной ко всему обществу, стоял предмет его созерцания — миледи, державшая в руке выписку из завещания полковника.

Она обернулась, когда я спросил у нее распоряжений об обеде, и я увидел фамильную складку у нее на лбу, и фамильный гнев проглянул в уголках ее рта.

— Зайдите через полчаса ко мне в комнату, — ответила она. — Я должна кое-что вам сказать.