Лунный парк
Шрифт:
– Обо мне можешь не беспокоиться, – пробурчал тот.
– Беспокоиться – моя обязанность, – сказал я.
Он отвернулся от телевизора и сверкнул на меня глазами:
– О ком?
– Ну, – смягчился я, – о тебе, приятель.
Он снова что-то пробурчал и снова уставился в телевизор.
Я слышал, что он сказал. И пусть я совсем не хотел, чтобы он это повторял, остановиться я уже не мог.
– Что ты сказал, Роб?
И тогда он без труда повторил, глазом не моргнув:
– Ты мне не отец, так что нечего командовать.
– Что это ты… говоришь?
– Я
Это признание рубануло как обухом по голове – обида копилась, небось, не один день, – да и прочие сегодняшние события настолько меня ослабили, что в ответ я только промолчал. Силы мои истощились. И когда в комнату вошла Джейн, а Сара закричала «мамочка!», я аккуратно встал с кровати и вместо того, чтоб сказать: «Я твой отец, Робби, всегда им был и всегда буду», я просто выплыл из его владений, оставив им взамен маму.
Я двинулся по коридору – бра мигали, когда я проходил мимо, – вошел в спальню, закрыл за собой дверь, прислонился к ней и на краткий, ужасный миг потерял всякое представление о том, кто я такой, где живу и как оказался на Эльсинор-лейн. Я пошарил по карманам в поисках ксанакса, проглотил парочку, а затем принялся очень аккуратно и целенаправленно раздеваться. Оставшись в трусах и футболке, я натянул халат, вошел в свою ванную, запер дверь и стал рыдать над тем, что мне сказал Робби. По прошествии примерно получаса я вышел из ванной и просто сказал Джейн, крутившейся возле зеркала во весь рост (целлюлитная паранойя): «Я сегодня здесь лягу». Она не ответила. Роза уже сложила покрывала, и Джейн в футболке и белых трусиках скользнула в кровать и спряталась под одеялом. Я стоял посреди огромной комнаты, чувствуя, как ксанакс проникает в систему, и, когда успокоился достаточно, сказал:
– Я хочу, чтобы Сара выкинула эту штуковину.
Не обращая внимания на меня, Джейн потянулась к ночному столику за сценарием.
– Я хочу, чтоб она избавилась от этой игрушки.
– Что? – раздраженно спросила она. – О чем ты говоришь?
– Есть в этой штуке что-то… нездоровое, – сказал я.
– Ну и на что у нас теперь избыточная реакция? – Она раскрыла сценарий и пристально в него уставилась.
Я вдруг подумал, что не могу вспомнить, в какой из этих дней она уезжает в Торонто.
– Она думает, что игрушка живая.
Мои слаксы лежали на моей стороне кровати; я подошел, взял их и педантично повесил на деревянную вешалку – все ради того, чтоб Джейн заметила, насколько аккуратны и обдуманны мои движения.
– С Сарой все в порядке, – только и сказала Джейн, когда я вышел из стенного шкафа.
– Но нам же сказали, что в школе она отказывается держать других детей за руку.
Джейн сжала челюсти.
– Я думаю, надо ее снова… обследовать. – Я помолчал. – Признаем это.
– Почему? Только потому, что у нее хороший вкус? Потому что она не из тех детей, кто мечтает выиграть конкурс «Мисс популярность»? Потому что, судя по тому, какой ошибкой было отправить детей в эту жуткую школу… что ж, тем лучше для нее, а кроме того… – и тут Джейн оторвала взгляд от сценария (он назывался «Роковая погоня»), – чего это ты вдруг так забеспокоился?
Тут я сообразил, что сегодняшние отповеди учителей глубоко ее обидели, сильнее, чем я мог себе вообразить. Джейн либо не хотела знать правду про своих детей – что с их проблемами одними лекарствами не справиться, – либо же не желала признавать, что их ущербность каким-то образом вызвана ее поведением и домашними напрягами. Я хотел наладить с Джейн контакт, но в голову мне лезли только жуткие рисунки Сары, где черная игрушка пикировала на дом, а я ведь знал, на что та и вправду способна.
– Ты же знаешь, Джейн, что такое давление сверстников, – произнес я как можно мягче, – а эта…
– У нее просто сложный возраст, – сказала Джейн и снова уставилась в сценарий. – Кроме того, ее обследовали повторно, и три месяца она посещала групповую терапию, и новые лекарства вроде как помогают, и дислексия сошла на нет – если ты не заметил. – Джейн перевернула страницу, но видно было, что она не читает.
– Но ты же слышала, что говорят учителя. – Я наконец сел на кровать, – Они говорят, что девочка не различает границ личного пространства, что она не считывает мимику, что, когда с ней говорят напрямую, она не обращает внимания…
– Этот синдром мы уже побороли, – сказала Джейн с едва сдерживаемой яростью.
– …Нет, ну ты же сама слышала все, что они там говорили!
– Ты ей не родитель, – сказала Джейн, – и не важно, что она зовет тебя папой, ты ей не родитель.
– Но я слышал, как учительница говорила, что твоя дочь слишком близко подходит к людям, и говорит слишком громко, и что она не может сделать шаг от мысли к действию, и…
– Что ты делаешь? – спросила Джейн. – Какого черта ты все это говоришь?
– Я волнуюсь за нее, Джейн…
– Нет-нет, тут что-то еще.
– Она думает, что ее игрушка живая, – выпалил я.
– Ей шесть лет, Брет, шесть лет. Вбей себе это в голову. Ей шесть лет. – Лицо Джейн вспыхнуло, и последние слова она буквально выплюнула мне в лицо.
– А о Робби лучше даже не заговаривать. – Я стал водить руками по воздуху, что-то обозначая. – Нам сказали, что он ходит кругами, как человек в амнезии. Да, так они и сказали, Джейн, – в амнезии.
– Я заберу их из этой школы, – сказала Джейн и положила сценарий на тумбочку. – И ограничим твои разглагольствования проблемами Сары. У тебя тридцать секунд, потом я выключу свет, ты либо уходишь, либо остаешься. – Уголки ее рта опустились, как бывало слишком часто с тех пор, как я приехал сюда в июле.
– Я не разглагольствую, мне просто кажется, что она не может отличить реальность от фантазии. Успокойся – здесь вопрос только в этом.
– Давай поговорим об этом завтра вечером, хорошо?
– Но почему мы не можем поговорить наедине, Джейн? Какие бы проблемы у нас ни возникли…
– Я не хочу, чтобы ты здесь сегодня оставался.
– Джейн, твоя дочка уверена, что игрушка – живая… («Я и сам так думаю».)
– Я хочу, чтобы ты ушел, Брет.
– Джейн, прошу тебя.
– Что бы ты ни говорил, что бы ни делал, все так мелко и предсказуемо…